Книга На государевой службе - Геннадий Прашкевич

Рассказывали.

Однажды Кивающий напал в сендухе на таньгов.

Отнял у них страшный огненный бой, бросил в реку. Девятерых русских убил, а десятого схватил за руку. «Меня не бойся, – сказал. – Тебя не убью. Вот хочу спросить: много твоих людей готово к битве?» – «Сейчас ни одного не осталось, ты всех убил. – ответил испуганный таньга, у рта мохнатый. – Остались одни старики да подростки». – «Когда твои подростки станут воинами?» – «Года через три… Ну, может, через четыре…» – «Тогда уходи. Отпускаю тебя. Придешь через три года, когда подростки сильными станут».

А в другой раз пришел Кивающий к сердитому коряку.

Сердитый коряк молчал, потом поднял глаза: «Почему молча сидишь? Разве пустым приехал?»

Кивающий покачал головой. – «Хэ! Зачем говорить? Просто крикни родимцам, чтобы принесли лахтаков жирных – двадцать. И связок ремней черных и белых – столько же. Всяких вещей пусть принесут по двадцати».

«А что мне привез?»

«Хэ! Тебе ничего не привез».

«Совсем ничего?»

«Совсем».

«Тогда ничего не дам».

«Хэ! Сам возьму! – засмеялся Кивающий. – А тебя убью».

Сидя в казенке, одноглазый князец много рассказал.

Например, про страшного зверя, жившего на Анюе, рассказал.

Звали страшного – Келилгу. Был тяжелый, ходил с широко раскрытой пастью, а лапы впереди с длинными острыми когтями – как сабельки русских. Однажды пастух пропал. Может, попал в плен к деду сендушному, тот сделал его работником, может, заблудившись, сошел с ума. Пропавшего пошел искать Энканчан, он же Кивающий. Как увидел Келилгу, сразу понял, что это страшный съел охотника. Спасаясь, закричал весело:

«Эй, Келилгу, смейся! Эй, Келилгу, будь доволен! Я жирный, ты сейчас меня съешь. Мои олени жирные, ты их съешь».

«Ха-ха-ха!» – довольно засмеялся Келилгу.

Так громко засмеялся, что пасть его раскрылась широко. Верхняя челюсть коснулась волосатой спины, а нижняя упала на волосатую грудь. Даже остановился страшный, чтобы помочь себе лапами, иначе не мог пасть захлопнуть. Пока это делал, Кивающий отбежал. Но в скором времени страшный снова настиг его.

«Эй, Келилгу, смейся! Я жирный, ты меня сейчас съешь. Мои олени жирные, ты их съешь!»

«Ха-ха-ха!» – довольно засмеялся Келилгу, и его челюсти широко раздвинулись, касаясь волосатых спины и груди. Так широко, что снова пришлось пустить в ход лапы.

Так в преследовании достигли селения.

Ходынцы увидели бегущих, все собрались вместе.

Так много собралось, что число людей определялось цифрой предел знания. Все вместе напали на Келилгу и убили страшного копьями. Правда, и Келилгу убил многих. Энканчана, например, ударил лапой. С тех пор он и стал Кивающий.

Ох, как все не просто, думал Лоскут.

Щемило сердце. Представлял: нарты, лодки, наконец, сани. Видел мысленно Якуцкий острог, Илимский. Енисейский. Потом – Нарым. Потом Сургут, каменный Тобольск с дивным кремлем, отстроенным пленными шведами. Верхотурье, Соль Камская, Кайгородок, Тотьма. А за Ярославлем уже и никаких вожей не надо.

Там – Москва.

Там вечный шум на Пожаре.

Вот только, зачем туда? Отец зарезан, единственный брат зарыт в сендухе. А царь Алексей Михайлович, он же Тишайший, Соборное уложение подписал. Теперь бегай, не бегай, никаких тебе урочных лет! Попался стрельцам, вернут прежним хозяевам.

Если воли искать, то не с Юшкой. И не на Руси.

Прав, наверное, Семейка – наша река, надо на ней садиться.

Вдруг увидел себя целовальником при Дежневе. А что? Разве не заслужил? Поставлю деревянную избу, отгромлю у коряков какую бабу. У коряцких баб глаза вразлет, взор странен. В избе тепло, багрецы в небе. Тоскливо и сладко воют собаки. Чай пауркен. Воля!

Вот обошел Семейка Необходимый нос.

За этим носом только вода, уже ничего нет, кроме воды и льдов.

Чайка летит в море, но скоро возвращается с испугом. Неужто, правда, нет дальше уже никакой земли? А если есть, то кто может жить там? Может, чюхчи? Гришка видел одулов – рожи писаные, якутов, кривоногих кереков. Воевал с коряками, дружил с робкими анаулами, с хмурыми ходынскими мужиками, а вот настоящих чюхчей никогда не видел. Говорят, у них зуб рыбий в верхней губе. Считают, красиво. Завидовал Семейке: он первым прошел в Заносье, загадочен.

Вздохнул.

Глядел в малый костерчик.

Вдруг в ночи хруст. Крикнул, поднимаясь:

– Кто?

С непонятной усмешкой выступил из тьмы Васька Бугор. Сразу видно, что шел быстро: кафтан на груди распахнут, голос с придыханием:

– В карауле? Двинянина опасаешься? Это правильно.

Из урасы, заслышав голоса, вышел Дежнев.

– Ты, Васька?

– Ну.

– Зачем ходишь ночью?

– Тоже опасаюсь.

– Чего?

Бугор отвел глаза в сторону:

– Шум у нас. Опять большой шум.

– Наверное, коргу делите? Или нашли ложную грамотку?

– Была ли та грамотка?

– Была, Васька.

Ночь. Глухо. В такую ночь, холодную, ясную, предвещающую скорую зиму, все живое спит, набирается сил для будущей зимовки. Зима на Погыче долгая – в пургах, в снежных заметах. Дежнев зевнул в ладошку:

– Чего шум-то?

– Дикующего поймали. Пытать хотят.

– Да зачем?

– Серебра хотят, рухляди мяхкой, знаков золотых. Может, узнают, где какие неизвестные стойбища. Все отберут, полуземлянки разрушат.

– Мало взяли с корги?

– Выходит, мало.

– А дикующий? Он ходынец? Или анаул? – насторожился Дежнев – Если ходынец, его пытай не пытай, он ничего не скажет.

– Этот скажет. Его не спрашивают, он все говорит.

Дежнев тревожно поднял голову:

– Чекчой?

– Он, подлец. Глаз стреляной.

– Где поймали?

– Сам пришел.

– Как сам?

– А пришел, никто его не тянул. Наверное, рядом другие ходят, потому что ведет себя смело.

– Может, не к вам шел?

– А теперь уже все равно.

Дежнев остро взглянул, крикнул:

– Артюшка! Поднимай людей!

– Всем идти? – выглянул из урасы Солдат.

– Нет, пойду я. И Гришка пойдет. А вы сидите и слушайте. Ударит пищаль за мысом, тогда решайте.

Кивнул Лоскуту:

– Идем.