Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Величайшая сцена романа, помещенная автором в самое начало, разыгрывается, однако, на арене общественной, а не частной жизни. Там та самая темница, о которой идет речь в названии романа, «сердце Лотиана», символизирует несправедливость по отношению к людям, требующую борьбы и отмщения. Сэр Вальтер использует подлинную историю, историю капитана Джона Портиаса, осужденного в 1736 году за то, что как-то во время казни на Грассмаркете он приказал солдатам стрелять в буйных зевак и несколько человек были убиты. Позднее, когда Портиаса уже собираются вести к тому же эшафоту, курьер доставляет из Лондона указ о его помиловании. Скотт умело создает неуютное ощущение приближающейся беды, описывая, как расходится толпа, разочарованная отменой казни. Люди спрашивают друг друга: «Стоит ли терпеть? Стерпели бы это наши отцы? Разве мы не шотландцы и не вольные граждане Эдинбурга, как они?»[237]

Здесь сэр Вальтер подготавливает нас к одной из величайших сцен в мировой литературе — когда той же ночью Портиаса выволакивают из ратуши и вздергивают на виселице, верша возмездие. Перерыв в действии подчеркивается тем, что повествование переключается на толпу людей, взбирающихся по Уэст-Боу обратно в город. Мы идем вместе с ними. Мы слышим их голоса. Они, разумеется, говорят на шотландском. Один из персонажей произносит фразу, которую часто цитируют, когда хотят описать политические сложности, с которыми столкнулась Шотландия после заключения союзного договора: «Когда у нас был свой король, свой канцлер и свой парламент, можно было их камнями закидать, если что не так. А до Лондона попробуй докинь».[238] Однако, будучи людьми простыми, они вскоре перестают думать о великих проблемах современности и возвращаются к мыслям о собственных делах. Двое из них — настоящие зануды: Сэддлтри, лавочник, понаторевший в юриспруденции, и Батлер, учитель, все время поправляющий ошибки, которые его приятель допускает в латинских фразах. Не слушая друг друга, они спорят о сложностях синтаксиса и тонкостях закона. Подслушивая их разговоры, читатель видит, как Скотт отображает, в данном случае смягченное комическим, своеволие и упрямство своих соотечественников.[239]

Совсем другое лицо демонстрируют шотландцы после наступления темноты, когда огромная толпа выплескивается в уродливой злобе на улицы Эдинбурга. Сэр Вальтер ненавидел современную толпу и тем не менее описывал с сочувствием. Страшный конец Портиаса возмущает нас, однако, когда его вешают и, уже повешенного, рубят на куски, он получает то, что заслужил. С яростью народа нельзя смириться, но ее можно понять. В итоге справедливость торжествует, и каждый, вне зависимости от положения, обретает заслуженное. Справедливость торжествует вначале в виде жестокого произвола, позднее — потому, что правители научились властвовать умеренно и мудро. Мораль, выведенная Скоттом для современников, состояла в том, что бунт, связанный с делом Портиаса, «не имел ничего общего с политической борьбой вигов и тори; его следует оценивать как мощное проявление хладнокровного, сурового и решительного образа действий, могущего объединить шотландцев, даже невысокого происхождения, ради возмездия».[240] Столетие спустя для Эдинбурга все это, казалось, уже было в прошлом — но было ли?

* * *

Изменения, происшедшие в Эдинбурге после 1745 года, были стремительны. Историки считают, что последнее восстание якобитов, безумная авантюра избалованного мальчишки, остается гораздо менее серьезной и важной, чем восстание 1715 года, в ходе которого якобиты не одержали существенных побед, но которое, однако, оставило глубокий след в сердцах и умах шотландцев. В этом есть своя правда, однако для Эдинбурга, без сомнения, большее значение имело восстание 1745 года. Тогда город будто бы решил распроститься с прошлым и открыть новую страницу своей истории, уже не как столица национального государства, которую все знали прежде; вместо этого Эдинбург словно открывал себя заново как республику гуманитарных наук, всеобщее царство прогресса, которому нет дела до государственных границ.

Изменения, последовавшие за этим, касались как духовного, так и материального. Материальные перемены пришли с постройкой Нового города. Его возведение начали обсуждать через десять лет после Куллодена. Тем самым город вырывался из границ, которые с самого начала обрекали его на заточение на склоне Замковой скалы. Вначале Новый город занял участок размером с полмили на милю на дальнем берегу озера Нор-Лох, вдоль невысокого гребня, с одной стороны плавно спускавшегося в воды озера, а на другой падавшего почти отвесно в сторону залива Форт. Это все еще были сельскохозяйственные угодья, едва затронутые шестисотлетней историей существования города — поля, изборожденные традиционной для Шотландии системой возделывания земли, придающей ей характерную волнистую поверхность. Теперь этой местности предстояло стать площадкой небывалого эксперимента — попытки начать новую жизнь, освещая существование светом разума и воли, торжествующей над природой и историей.

Торжествовать над природой начали с наведения порядка и симметрии. Там, где предстояло раскинуться городу, выстроенному согласно плану, разглаживали холмы, засыпали озерца и возводили мосты через реки. На то время по своему размаху этот проект превосходил все прежние планы по благоустройству. Северный мост, который был переброшен через провал между Старым и Новым городом, построили в районе, где имелось всего несколько миль хороших дорог, а большинство рек до сих пор можно было пересечь только вброд или на пароме. Отсталый в экономическом смысле край, населенный крестьянами, обрел новую жизнь в виде идеального городского района с сотнями новых домов, расположенных вдоль десятков новых улиц. После полувека экономического спада, последовавшего за заключением Союзного договора, не было никаких гарантий того, что это масштабное строительство окупится.

Имелись, конечно, и не столь грандиозные планы по улучшению жизни в Эдинбурге; в предыдущей главе мы рассматривали некоторые из них, претворенные в жизнь еще в прошлом веке. Теперь же основная деятельность в этом направлении велась за пределами Старого города. К югу Джеймс Браун уже спроектировал площадь Георга, строительные работы вокруг которой начались в 1766 году. Это был крупнейший на то время комплекс, выстроенный в едином стиле (хотя во всем остальном на многое он не претендовал). К северу, но чуть дальше на восток от основной части Нового города, к 1773 году в суровом благородстве поднялись также выполненные в едином стиле доходные дома на площади Сент-Джеймс (они были снесены только в 1965 году). Даже в границах Старого города в 1774 году на Мерчант-стрит началось строительство такого рода, теперь ниже уровня земли под мостом Георга IV.[241]