Книга Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн

Что касается prodigia, этих зловещих символов, которые заранее извещают будущую жертву убийства о ее скорой гибели, то они, в большинстве своем, были совершенно чужды ментальному универсуму Клеопатры. Даже если царица смотрела на происходящее отчасти и с точки зрения египетской магии (некоторые тайны которой она, несомненно, знала), идея о том, что Цезаря убьют, как Ромула, в ходе своего рода жертвоприношения, должна была либо совершенно выпасть из поля ее восприятия, либо, в лучшем случае, показаться химерой закосневших в своей глупости плебеев. Иными словами, и в Риме царица продолжала жить, действовать, мыслить как дочь Греции и воспитанница Александрийской библиотеки.

Наконец, если Клеопатра и была хотя бы отчасти посвящена в тайну семейных интриг, которые затягивались вокруг Цезаря гибельной петлей, — если знала об адюльтере Сервилии, об истинном происхождении Брута, — то все это вряд ли казалось ей заслуживающим серьезного внимания: в истории Лагидов происходили гораздо худшие вещи; и дома, в этом змеином гнезде, она всегда выбирала в подобных случаях одно из двух: либо делать вид, что ничего не замечаешь, либо резать по живому. Цезарь предпочел первое: почему же она должна усомниться в его правоте? Тем более что он обладает таким могуществом — он самый могущественный из всех.

Итак, скорее всего, Клеопатра, несмотря на многогранность своего дарования, в те недели проводила чисто стратегический анализ ситуации, совершенно не учитывая ее культурные аспекты. И эта кардинальная ошибка не имеющего себе равных игрока может привести нас лишь к одному выводу: когда горстка злоумышленников решает убить человека, им — сколь бы глупыми и неумелыми они ни были, — как правило, удается осуществить свой замысел; тупая, животная ненависть чаще всего одерживает победу именно над самыми светлыми, утонченными умами. И все же трудно понять, почему царица вовремя не предупредила Цезаря.

К несчастью, у нас нет никакой зацепки, позволяющей ответить на этот вопрос. Документы упорно молчат. Тотальная амнезия. От всего, что происходило в канун трагедии, История сохранила только дурные предчувствия Кальпурнии, да еще воспоминание о дверях и ставнях в доме Цезаря, которые непрерывно хлопали в безветренной ночи.

* * *

Наконец, Юлий Цезарь на протяжении всех этих последних недель вел жизнь одинокою мужчины. Делился ли он с Клеопатрой подробностями тех тонких маневров, посредством которых день за днем укреплял свою власть над сенатом? Нет, конечно, — и уж тем более не рассказывал ей о неприятных инцидентах, связанных с его последними публичными появлениями. По его мнению, это были чисто римские дела, а ведь он и в Александрии не вмешивался в дворцовые интриги, считая их личным делом своей молодой любовницы.

Кроме того, в те дни февраля и начала марта Цезарь чувствовал: что-то в Риме от него ускользает; настроения толпы слишком переменчивы, зависят от каких-то подводных течений, над которыми он не властен. Но стал ли бы этот римлянин поверять свои сомнения женщине, к тому же иностранке? Да, конечно, она оставалась его любовницей и матерью его сына, делила с ним его мечту. Но ведь она, как и он, гордилась собой, радовалась, что не уступает ему в силе, и могла взять верх над своим партнером при первом проявлении его слабости. И, следует подчеркнуть, это была молодая женщина, на тридцать лет моложе его, энергичная и здоровая — тогда как император уже чувствовал, что собственное тело изменяет ему.

Повторяющиеся головокружения, боли в суставах, судороги, которые отравляли краткие часы его сна, — в ту пору конца зимы болезни Цезаря, казалось, умножились. Однако у нас нет никаких свидетельств о том, что он кому-то жаловался на свои недомогания. Свою феноменальную экспедицию против парфян, самую рискованную за всю карьеру, он готовил так, как будто ему было двадцать лет. А когда болел, разыгрывал перед близкими обычную комедию эпилепсии — «священного недуга», указывающего на то, что в бренное человеческое тело вселился бог. И тем не менее Цезарь не мог не спрашивать себя: сколько еще времени он будет в силах разыгрывать эту пантомиму? Что станет с его величием, до сего дня неприкосновенным, если он внезапно умрет от какой-нибудь банальной болезни? И если ему суждено скончаться в своей постели, то не лучше ли, чтобы это случилось, как с Александром, в Вавилоне — или где-нибудь еще дальше, в глубине безымянных степей (и тогда этот недостойный Цезаря конец легко можно будет выдать за героическую смерть)?

* * *

А ведь император был поражен еще одной, гораздо более серьезной болезнью — из тех, в существовании коих люди его склада не признаются даже самим себе. Сколько бы он ни говорил, что соскучился по рукопашной схватке, сколько бы ни мечтал о войнах, сражениях, завоеваниях, реван-шах, которые сделают его владыкой всего мира, на самом деле Цезарь устал. Несколько месяцев назад в разговоре с близкими он как-то вскользь заметил, что уже получил от жизни все. Более того: его при жизни почитали как бога; его, который не верил в богов и ничего ни от кого не ждал — разве что от потомства. То есть от смерти.

И еще — изоляция человека, облеченного властью, возрастающая по мере того, как он приближается к вершинам славы, прежде даже не представимым; одиночество мужчины, который всегда одерживал победы, но вдруг почувствовал, что начинает стареть…

Тогда как она, Клеопатра, в эти дни, когда созревают зерна будущего несчастья, — в полном расцвете своих двадцати шести лет. Она счастлива, потому что прижимает к груди ребенка, сына, который подхватит ее мечту, — ее и своего отца. В эти дни начала марта, после стольких месяцев, проведенных в городе, которым овладели темные силы, она, несомненно, думает только о весне, о том, что скоро море откроется для навигации, о солнце Египта, о сверкающем мраморе Александрии. И даже если она предупредила своего возлюбленного о грозящих ему опасностях, то через три дня после их последней встречи наверняка забыла о том, что он не бессмертен.

Что касается Цезаря, то он уже бросил свой вызов: он презирает судьбу — презирает смерть. Времени для разговоров не осталось. Молчание — способ продлить двусмысленность, его последний оплот. Врага он встретит молчанием и будет в этот миг один. В поединке нет места женщине. Даже такой, которая поддерживала его самую великую и самую давнюю мечту.

Вот почему в роковой день 15 марта не просто разбились надежды и мечта Клеопатры, но и лопнула сокровенная пружина ее бытия: она потеряла не только любимого, первого в ее жизни мужчину, не только отца своего ребенка, не только гениального стратега, который вернул ей корону. Цезарь был единственным человеком, помимо ее отца, с которым она говорила, по-настоящему говорила. Даже в их физической близости присутствовали словесное общение, искусство молчания, улыбок, смеха. Но когда они расставались, в последний момент… Фраз, которые могли бы помочь ее возлюбленному, спасти его (пусть и не спасли бы, пусть думать так значит обманывать себя, но сама мысль, что она сделала все возможное, потом служила бы утешением), — ничего подобного не было, Цезарь ей в этом отказал; и за порог смерти он шагнул без нее.

Двойное потрясение для Клеопатры. Глубокая, незаживающая рана, которая в большей мере, чем что-либо иное, объясняет серию бурных событий, отмечавших последние тринадцать лет ее жизни. В окружении царицы никто не подозревал об этом ее внутреннем надломе, сама же Клеопатра прилагала максимум усилий, чтобы его скрыть. И все же не может быть никакого сомнения в том, что утром 15 марта, когда Цезарь лежал, распростертый, на полу курии и из его тела ключом била кровь, вместе с этой кровью вытекла и юность Клеопатры.