Книга Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду - Леонид Фиалковский

— Да, хотел бы ее увидеть.

— Гуляет она, твоя Майя.

— Совсем не моя. И чего вы так о ней?

— Ищи, ищи свою святую.

— Чем она вам не пришлась по духу?

— Нечего строить из себя святую и себе во вред. Надо проще, как я. Никаких проблем, никаких забот!

— Каждый живет по своему разумению и так поступает. Вот у вас много дружков побывало. А у других — свой образ жизни.

— Сколько у меня было или будет — это моя забота. Не суйтесь, куда не следует. Вас там подавно не будет. Зарубите себе на носу, — перешла она на «вы».

— Что на вас нашло? Обидел ли кто?

— Вот такие и обижают.

— Извините, не хотел. Такой тон выбрали вы, вот и пошло.

— Довольно, не будем. Майя славная, и я знаю, что вы к ней неравнодушны. Может, и более того. Завидую ей, вот и сержусь. А кто знает, может, она завидует мне? Кто знает, сколько осталось той жизни. Стоит ли блюсти себя. Если бы не война, я бы наверняка иначе относилась бы к себе. А насколько она мне еще дана, ты знаешь? Нет. И я не знаю. Так можешь ли ты меня упрекать, что я вырываю мимолетные радости из этой кровавой жизни и дарю ее, эту радость, таким же, может быть, временным на этом свете… — она говорила это больше себе, хотя обращалась ко мне. На какое-то мгновение задумалась, затем встряхнула кудрями и задорно проговорила: — Чего это я расстраиваюсь? Шура, бери себя в руки. Жить, пока жизнь не отняли! Радоваться и радовать других, пока в состоянии. Не расстраиваться! И не будем. Майя не скоро придет. Ушла в мотострелковый, к доктору Панченко. Засидится там.

— Да, видно, мне не дождаться ее. Привет передайте ей, скажите, что ждал, хотел увидеть.

И, взяв вещевой мешок, пошел в свое расположение. «Несправедливо Шуру упрекать или обижать, — размышлял я по дороге. — У нее свое отношение к жизни, свое видение счастья на данный момент в это кровавое время. Или это щит, которым прикрывает свою несчастную долю она и многие миллионы женщин в этой войне?..»

Когда пришел в амбар, среди товарищей шел разговор, что в роту прибыл новый замполит. Командир водил его по нашему расположению. Перед ужином построили роту, и командир представил его личному составу. Не очень видный из себя, старший лейтенант, среднего роста, крепко сбитый, лет под сорок. Рассказал, что воевал в пехоте, был ранен, а после госпиталя направили сюда, в нашу роту. На гражданке работал на заводе техником по сборке станков. Знает колесные машины. Вел себя очень просто и этим понравился. Посмотрим, каким окажется в жизни.

Четверг, 31 декабря 1942 г. Канун нового года.

Почти до обеда делал перевязки в амбаре. Меня позвали в кошару, где размещались транспортные машины. Сказали, что один из новеньких упал и корчится от боли.

Я побежал туда. На земляном полу возле машин катался с боку на бок красноармеец, неистово крича при этом.

Его обступили товарищи. Расступились при моем появлении и пропустили. Когда сказали, что пришел доктор, он еще сильнее стал причитать и охать, выкрикивал, что не может больше терпеть от боли в животе. Не сразу удалось расспросить и осмотреть его, все кричал и просил дать что-нибудь, чтобы перестало болеть, или убить его, так ему было больно. Осматривать его здесь не стал. Мороз тут был в пределах десяти градусов, и толпа мешала. Я послал за носилками в амбар, и его, криком кричавшего и стонавшего, перенесли туда.

В амбаре переложил его на край нар, расстегнул шинель, приподнял гимнастерку, спустил штаны и стал осматривать и ощупывать живот. Давался плохо осмотру: надувал живот, напрягался, сопротивлялся, но удалось установить, что живот мягкий. Дыхание чистое, сердце работало нормально, не колотилось, как это бывает при катастрофе в брюшной полости или в другом месте. Думал о возможном прорыве язвы желудка или 12-перстной кишки, но объективных признаков не было. Он все кричал и настаивал везти его в госпиталь, срочно оказать ему помощь. Худой, щупленький, маленький ростом. Все могло быть, но я ему не поверил. Решил понаблюдать за ним, но он продолжал кричать, и я дал ему лекарство, не оказывающее никакого действия в данном случае — две таблетки глюканата кальция, которые боли не снимают и вообще бесполезны.

Он стал затихать. Через полчаса меня снова позвали к нему. Он кричал и ругался, что не отправляю его, что он умрет без помощи. Я опять его осмотрел и убедился еще с большей уверенностью, что он симулирует. Я ему прямо сказал, что он притворяется, и вынужден буду передать его военному трибуналу, если будет продолжать в таком духе. Предложил пока полежать, успокоиться, дал ему капли валерианы и сказал, что через час-другой приду и он должен уже быть здоров к этому времени. Так все и получилось.

Поспал он пару часов, затем сказал, что стало легче. Оставил его в амбаре, где было удобнее наблюдать за ним.

Днем случилось ЧП. Сгорела одна закладка белья и обмундирования в вошебойке. Три пары вспыхнули и сгорели вмиг. Вокруг вошебойки бегали и причитали три красноармейца в валенках: двое водителей в полушубках и один ремонтник в шинели на голое тело и все в шапках-ушанках. В руках держали ремни, оружие и документы. Или слишком натопили, а больше всего полагали, что причиной возгорания было обмундирование ремонтника, пропитанное соляркой, бензином и маслами. Ослабили контроль и вот до чего довели. Предупреждали, что пропитанное маслами и горючим обмундирование нельзя закладывать в вошебойку, а тут это сделали.

Долго шла канитель, пока одели этих троих в новое белье и обмундирование. Командир пригрозил удержать с меня стоимость сгоревшего. Удержать так удержать. Хуже было то, что скомпрометировали наше детище, оказавшееся столь нужным и полезным в этих условиях. Не только вши уничтожала, но и согревала.

С красноармейцем Ожешко внесли новое в конструкцию. Решили наливать на дно верхней бочки воду, сделать повыше решетку. Дезинфекция и дезинсекция будут проводиться горячим паром. Это вполне приемлемо, и исключается опасность возгорания одежды. Дооборудовали ее, но желающих попробовать не оказалось несколько дней.

Сегодня последний день 1942 года. Прошло полтора года войны. Решили собраться, проводить старый и встретить новый, 1943 год. Манько что-то там затевает у себя. Будут Саркисян, Ген, Дьяков. За мной — спирт и пара буханок белого хлеба. Надо будет взять у Лукьянова или попросить у старшины. За день не удалось забежать в землянку — согреться немного. Везде холодно, и обед не согрел. Новый замполит обедал в амбаре из котелка, как и все остальные. Это все заметили, одобрили. Он меня спросил, не делаю ли я ошибку, что не отправил больного в медсанвзвод. Сказал ему, что не делаю.

— Что же делать с ним?

— Наблюдать и воспитывать, — ответил я.

Мы оба улыбнулись, похлопали друг друга по плечу.

Я предложил Манько позвать к нам на встречу нового года замполита, но он отнесся к этому отрицательно, мол, человек он новый, живет с командиром. Еще неизвестно, как он к этому отнесется. Успеется.