Книга Забытое время - Шэрон Гаскин

В вагоне — реклама пива, складов, матрасов: «Проснитесь и омолодите свою жизнь».

Я все не так поняла, подумала Джейни.

То, что случилось с Ноа, словно отгородило ее от всех, кто этой истории не знал, — или, как говорили ее ближайшие подруги, когда Джейни пыталась им объяснить, «не верил в такие вещи». И Джейни убрала историю в дальний угол, оставила при себе, словно это очередная личная причуда, слегка отличающая ее, Джейни, от всех прочих, а ведь на самом деле… на самом деле выводы иные.

И каковы же выводы?

Столько прожито жизней. Столько людей — любимых, потерянных, обретенных вновь. Родных, про которых ты даже не знал.

Может, Джейни в родстве с кем-нибудь в этом самом вагоне. Может, ей родня вот этот дядька в костюме и с «айпадом». Или жующий жвачку растаман. Или блондин, у которого рубашка в горошек, а из пакета торчит папоротник. Или шипастая женщина с книжкой. Может, кто-нибудь из них был матерью Джейни. Или ее любовником. Или ее сыном, зеницей ока. Или станет, когда пойдет на следующий круг. Столько прожито жизней — вполне логично, что все они связаны. Они забыли, вот и все. И это не просто песенки волосатого хипья у костра. (Ладно, и песенки, конечно, тоже, однако не только.) Это все по-настоящему.

Но как такое возможно?

Да не важно как. Так устроено, и все дела. Джейни снова огляделась. Ее сосед, мужчина с оливковой кожей, читал в газете рекламу службы знакомств. Парнишка напротив балансировал скейтбордом на заклеенной коленке. Зеница ока, подумала Джейни. В голове расцветали фейерверки.

Жить вот так будет нелегко. Нелегко будет так смотреть на людей. Но ведь можно попробовать?

Распахнулась дверь между вагонами, и, шаркая грязными босыми ногами, вошел бомж. Волосы свалялись в шлем грубой шерсти, а одежда… к одежде лучше и не присматриваться. Бомж нестойко побрел по вагону. Вонь его шибала, как силовое поле, отталкивая все на своем пути; когда поезд наконец остановился и открылись двери, пассажиры одной ногой шагнули было в вагон, мигом развернулись и побежали в следующий. Те, кто уже ехал в вагоне, вывалили наружу толпой.

Впрочем, кое-кто остался. Решил перетерпеть. Слишком устал, или не мог оторваться от гаджета, или хотел сидеть, а не стоять. К тому же им скоро выходить. И вообще, они выбрали этот вагон — что поделать, уж такие карты им в этот раз сдали. Все старательно отводили глаза — боялись привлечь внимание.

В сторону бомжа смотрела только Джейни, и он направился прямиком к ней. Навис, качаясь, и от его амбре у нее заслезились глаза. У него не было жестянки, ничего такого. Он протянул грязную ладонь.

Джейни выудила из кармана три четвертака, положила ему в руку, пальцами коснувшись его ладони, и подняла голову. Глаза у бомжа были карамельные, яркие вокруг зрачков, но темнее у ободка радужки — как двойное солнечное затмение. Густые ресницы тронуты копотью. Бомж заморгал.

— Эй, сестренка. Вот спасибо, — сказал он.

— Всегда рада.

И его лицо, расчерченное надеждой и нуждой, словно рванулось Джейни навстречу, будто этот человек всю жизнь ждал, когда она его заметит.

В первый год Пол похудел на двадцать фунтов. Его гоняли по тюрьме, как выброшенную бумажку, на которую то и дело наступают грязными сапогами. Спать он не мог; лежал на верхней шконке, вдыхал запах мочи из параши в углу и слушал тюрьму: что-то течет, кто-то храпит, кто-то орет. Может, зеки кричали во сне, а может, их тоже пинком будило горе. Но все это не заглушало неумолчного эха: Томми Крофорд звал Пола со дна колодца. Пол давным-давно бросил все попытки выкинуть Томми Крофорда из головы; то, что Пол натворил, до нитки пропитывало и его тюремную робу, и раствор между бетонными кирпичами, и вездесущую вонь кошачьей мочи. Временами Пол мечтал вернуться в прошлое и поступить иначе — да только не вернешься. Временами он размышлял, отчего так устроена жизнь: делаешь глупости, а потом их не вычеркнуть, как бы тебе ни хотелось; не бывает никаких вторых шансов. Пол своему адвокату так и сказал, а она поджала губы и посмотрела на него через стол, словно чья-то грустная мать. Ей было за пятьдесят — худая, густые светлые волосы уже седеют, перетянуты резинкой на затылке, а голубые глаза такие, будто она переживала за Пола и поэтому всю ночь не сомкнула глаз. Черт его знает, с какого бы перепугу, она Полу даже не родня, но он был благодарен ей за услуги и за то, что однажды выйдет из тюрьмы, хотя ему тогда будет уже под трид цать.

Миновал где-то год, и в один прекрасный день Полу сказали, что к нему посетитель.

Адвокат, небось, или мамка.

Надзиратель провел Пола по длинному коридору в комнату со столами.

Пол как увидел, кто пришел, едва назад в дверь не попятился, но поздно. Она сидела за толстым исцарапанным стеклом и ждала. Волосы еще белее, чем были на суде, а лицо прежнее, и глаза, вперившиеся в Пола, были как у Томми Крофорда, когда тот раздумывал, пойти ли ему с Полом пострелять в лесу.

Хоть под стол прячься.

Она взяла трубку, ну и Пол тоже взял.

— Я получила твое письмо, — сказала она.

Он смотрел на нее. Не врубаясь, что бы такого сказать.

Пол написал ей письмо. Мол, он сожалеет, что так вышло с Томми. Томми ему нравился. Лучше б Томми был жив, а умер бы он, Пол. В письме было правдой каждое слово. Адвокат сказала, на суде это может пригодиться, но потом они признали вину, а письмо Пол все равно отослал — думал, родители Томми Крофорда ни в жизнь не ответят. С какой бы радости им отвечать?

— Ты писал, что ты алкоголик. — Говорила она тихо. Не смотрела ему в глаза. — Это правда?

— М-м-м, — выдавил он. Потом заставил себя сказать: — Да. — Привык уже признаваться — в тюрьме ходил к «Анонимным алкоголикам».

— Но теперь не пьешь?

Пол мотнул головой, потом сообразил, что как ей увидеть-то? Она же в стол смотрит.

— Нет.

— И поэтому так случилось? Ты был пьян? — Она разглядывала свои руки на столе.

Пол сглотнул. В горле пересохло. А воды тут не дают.

— Нет.

— Тогда почему?

И она посмотрела на Пола. Глаза грустные, но не злые.

— Нечаянно, — сказал он и заметил эту тень недоверия, эти изогнувшиеся губы — с тех пор как сознался, он это видел уже сто раз. — Но не поэтому, — прибавил он. — А потому что я был трус. Трус и идиот.

Он тоже склонил голову. Посмотрел на ее руки и на свои — две длинные темные кисти и две белые, короткие, с обгрызенными ногтями.

Она, кажется, что-то сказала — Пол не разобрал.

— Мне ужасно жаль, что я убил вашего сына, — сказал он в трубку. Слова получились неузнаваемые, потому что в горле сухо, а дышать нечем. Пол скрестил руки на столе, ткнулся в них головой и понадеялся, что охрана не решит, будто он тут плачет. Он чуть-чуть плакал, но не о том речь.