Книга Гамсун. Мечтатель и завоеватель - Ингар Слеттен Коллоен

На этот раз мнение Шведской академии было вполне единодушным. Правда, в таких странах, как Франция и Англия, кое-кто высокомерно кривил губы и вопрошал: «А кто такой, собственно говоря, этот Кнут Гамсун?» Но в Германии и скандинавских странах шум аплодисментов был поистине оглушительным.

В Стокгольм в новом платье

У Гамсуна все больше и больше нарастал внутренний протест против поездки в Стокгольм.

Разве это не он называл возвеличивание всякого творчества и самого писателя откровенным обманом? И что же, теперь самому выступить живым подтверждением собственного тезиса о том, как отвратительна старость, насколько немощные, находящиеся на краю могилы старики не заслуживают почестей? Продемонстрировать собственным примером, какими жалкими и смехотворными выглядят польстившиеся на высокие почести старцы, даже самые сильные и здоровые из них?

Ведь не кто иной, как он, в своей лекции «О преувеличении роли писателя и художественного творчества» утверждал: «…книги, написанные стариками — это книги, которые накорябаны трясущимися руками, сочиненные в состоянии прострации»[282].

И что же такое, Господи помилуй, он скажет там всем? Он, который доказывал, что творческие натуры — это мятежные души, шарманщики, беспаспортные бродяги, а отнюдь не те, кто имеет постоянное местожительство, платит налоги или пытается своим талантом заработать.

Это что же, он наденет на себя фрак и будет раскланиваться направо и налево?! Он, который говорил, что подобное восхищение стариками являет собой приторное помпезное зрелище, которое губит здоровый скептицизм молодежи!..

Годы давно забрали его молодость. Но подождите… Годы также принесли ему новую молодость. А что, если ему привезти с собой в Стокгольм свою восемнадцатилетнюю дочь?

Виктория поблагодарила, но отказалась.

Церемония происходит в зале Музыкальной академии. Принц Карл, который вручает медали, восседает перед трибуной рядом с принцессами Ингеборг и Мартой.

Нобелевские лауреаты рассажены непосредственно на подиуме за трибуной. Мария, как и жены других лауреатов, сидит в первом ряду, специально поставленном для них. Когда один из членов академии, Харальд Йерне, занимает свое место за трибуной, Мария так волнуется, что академик чувствует, что его сопровождает какой-то особенно обеспокоенный, нервный взгляд одной из дам со страдальческим выражением лица.

Но все заканчивается благополучно. Гамсун спускается с подиума, получает медаль и чек, раскланивается и под аплодисменты возвращается на свое место. Теперь Мария начинает переживать по поводу предстоящего банкета и благодарственной речи, которую должен произнести Гамсун.

Когда она узнала, кто будет его дамой за торжественным столом, ее волнение усилилось.

Марии было прекрасно известно его скептическое отношение к незамужней и бездетной Сельме Лагерлёф. Неизвестно, как все обернется, особенно теперь, когда он будет волноваться перед произнесением благодарственной речи, да еще после алкогольных напитков. Она очень опасалась, как бы искра от какого-то слова, неосторожно брошенного нобелевскому лауреату, не вызвала с его стороны взрывную реакцию. Но, к счастью, между ними все обошлось без малейших трений. Кажется, ему было совершенно неведомо, что его соседка по столу голосовала против него.

Произносились тосты и речи, велись оживленные беседы. И вот слово предоставляется нобелевскому лауреату в области литературы. Гамсун встает под громкие аплодисменты окружающих. Ничто в облике этого человека, жаловавшегося на расшатанные нервы, не указывает на какое-либо волнение. Он достает из внутреннего кармана пиджака листок с текстом. Но в него он редко заглядывает, особенно вначале.

Уже при первых его словах Мария понимает, что с ним происходит то, что в последнее время происходит с ним все реже и реже и в жизни, и в творчестве: он обнаруживает свою подлинную суть. Голос, вся его фигура, жесты, слова таковы, что вскоре она видит, как люди достают носовые платки, утирает слезы и шведский дипломат, сидящий рядом с ней. Теперь Мария может спокойно откинуться на спинку кресла, она убедилась в том, в чем внутренне никогда не сомневалась: Кнут Гамсун победит, Кнут Гамсун еще раз сумеет преодолеть себя. А он продолжает свою речь.

Он вопрошает сидящих, что же именно он может сделать, как же еще он может отблагодарить всех за такую сердечность, которая заставляет его, «оторвавшись от земли, парить в воздухе вместе со всем великолепным залом»[283].

Все, что ни делается, — к лучшему, и когда-то в молодые годы он тоже был на гребне волны. Да, все, что ни делается в жизни, — все к лучшему. Но он поостерегся изрекать банальные сентенции в столь высоком собрании, где веское слово уже было произнесено учеными мужами. Он выражает благодарность Швеции и Шведской академии от лица своей родины. Его голова склоняется под бременем высокого отличия, и он гордится тем, что академия поверила в крепость его шеи, в ее способность нести это почетное бремя. Свои книги он пишет, опираясь на крупицы мудрости, дарованные ему свыше, при этом он учился у многих, в том числе и у современных шведских лириков. Вероятно, от него ждут, что он пообещает идти своим путем дальше, чтобы соответствовать высоким словам, сказанным в его адрес. Но это может обернуться бахвальством и пустословием. «Я уже не молод и не могу отважиться обещать что-либо подобное. Самое мое большое желание в этом сияющем огнями зале, среди этой блистательной публики, — это подойти к каждому из вас с цветами, стихами и подарками, снова стать молодым и быть на гребне волны. Ради этого великого события мне хотелось бы еще раз, в последний раз, побыть молодым. Но я не осмеливаюсь на это, чтобы не показаться карикатурно смешным».

Но у него нет теперь главного, нет молодости. И закончил он тем, что поднял бокал за шведскую молодежь, за молодежь повсюду, за все молодое в жизни!

На мгновение он представил себе, как было бы эффектно, если бы рядом с ним стояла его дочь Виктория.

Потом был слышен звон бокалов. Все устремились чокнуться с ним: придворные, статские советники, духовные лица, промышленники и ученые, а также несколько «духовных скитальцев», каковые были здесь в явном меньшинстве. На этом нобелевском торжестве Гамсун снова оказался в центре внимания, как это уже было в Копенгагене на рубеже веков. Красивые женщины роились вокруг него. Официанты едва успевали наполнять бокалы и рюмки, стоящие рядом с ним.

Мария пыталась каким-то образом ограничить его, она призывала его подумать о насыщенной программе на завтрашний день, напоминала, насколько изможденным и больным он почувствует себя после таких ночей, уговаривала его пойти отдохнуть в гостиничный номер.