Книга Роканнон - Урсула Ле Гуин

Я здесь, потому что вы видите во мне обещание, обет, который мы дали двести лет назад, в этом городе — обет, который выполнен. Мы, на Анарресе, выполнили его. У нас нет ничего, кроме нашей свободы. Нам нечего дать вам, кроме вашей собственной свободы. У нас нет никаких законов, кроме единственного принципа — принципа взаимной помощи отдельных личностей. У нас нет правительства, кроме единственного принципа свободной ассоциации. У нас нет государств, нет наций, нет президентов, премьеров, вождей, генералов, хозяев, банкиров, помещиков, зарплаты, благотворительности, полиции, солдат, войн. И многого другого у нас тоже нет. Мы не владеем, мы делимся друг с другом. Мы не процветаем. Никто из нас не богат. Никто из нас не могуществен. Если вам нужен Анаррес, если вы стремитесь к такому будущему, то я говорю вам: вы должны придти в него с пустыми руками. Вы должны войти в это будущее одни, и голые, как ребенок входит в мир, в свое будущее — без всякого прошлого, без всякой собственности, и его жизнь полностью зависит от других людей. Вы не можете брать то, чего не отдавали, и вы должны отдать себя. Вы не можете купить Революцию. Вы не можете сделать Революцию. Вы можете только быть Революцией. Она у вас в душе — или ее нет нигде.

Когда он заканчивал речь, его голос начали заглушать треск и рев моторов приближавшихся полицейских вертолетов.

Он отошел от микрофонов и, щурясь от солнца, посмотрел вверх. То же сделали и многие в толпе, и движение их голов и рук было похоже на движение колосьев под ветром на залито солнцем поле.

Шум вращающихся пропеллеров вертолетов в огромной каменной коробке Капитолийской Площади был невыносим — грохот, тарахтение, тявканье — словно голос исполинского робота. Он заглушал треск пулеметных очередей с вертолетов. Даже когда шум толпы перешел в смятенный вопль, сквозь него все равно был слышен грохот вертолетов, бессмысленный вой боевой техники, лишенное значения слово.

Вертолеты сосредоточили огонь на тех, кто стоял на ступенях Директората или ближе всего к ним. Портик здания, с его колоннами, мог служить укрытием для стоявших на ступенях и в несколько секунд был забит до отказа. Люди в панике кинулись в восемь улиц, отходивших от Капитолийской Площади, и шум толпы перешел в вой, похожий на вой урагана. Вертолеты кружили над самыми головами людей, но было не понять, стреляют ли они еще или перестали — в толпе была такая давка, что убитые и раненые не падали.

Окованные бронзой двери Директората рухнули с грохотом, которого никто не услышал. Толкаясь, давя друг друга, люди кинулись к ним, чтобы скрыться от стального дождя. Они сотнями проталкивались в огромные мраморные залы; некоторые пригибались и прятались в первую попавшуюся нишу, другие пробивались дальше, чтобы пройти насквозь и выйти черным ходом, третьи оставались, чтобы до прихода солдат переломать все, что удастся. Когда солдаты пришли, промаршировали в своих аккуратных черных мундирах вверх по ступеням среди мертвых и умирающих мужчин и женщин, они увидели на высокой, серой, отполированной стене огромного вестибюля слово, написанное на высоте глаз человека широкими мазками крови: ДОЛОЙ.

Солдаты выстрелили в мертвеца, лежавшего ближе всего к надписи; а когда Директорат снова привели в порядок, это слово смыли со стены водой, мылом и тряпками, но оно осталось; оно было сказано; оно обрело значение.

Шевек понял, что идти дальше с его спутником невозможно — тот все больше слабел и начал спотыкаться. Идти было некуда, но надо было уйти подальше от Капитолийской Площади. Остановиться тоже было негде. На бульваре Месээ толпа дважды пыталась оказать полиции сопротивление, но позади полиции шли армейские бронемашины, которые погнали людей вперед, к Старому Городу. Оба раза черные мундиры не стали стрелять, хотя с других улиц доносились выстрелы. Вертолеты с грохотом кружили над улицами, уйти от них было невозможно.

Спутник Шевека шел с трудом, дышал судорожно, со всхлипами, и хватал воздух открытым ртом. Шевек уже несколько кварталов наполовину вел его, наполовину тащил на себе, и теперь они далеко отстали от основной части толпы. Пытаться догнать ее было бесполезно.

— Сюда, садись сюда, — сказал он раненому и помог ему сесть на верхнюю ступеньку входа в какой-то подвальный склад, поперек закрытых ставен которого было крупно написано мелом: БАСТУЕМ. Он спустился к двери подвала и дернул ее; она была заперта. Все двери были заперты. Собственность была частной. Шевек поднял кусок камня, отломавшийся от угла ступеньки и сбил с двери висячий замок — не украдкой, не мстительно, а с уверенностью человека, отпирающего дверь своего дома. Он заглянул в подвал. Там было полно каких-то ящиков и не было людей. Он помог своему спутнику сойти по ступенькам, закрыл за собой дверь и сказ ал:

— Садись сюда. А если хочешь, ложись. Я посмотрю, нет ли воды.

В подвале, по-видимому, был химический склад: В нем был установлен длинный ряд раковин и была система пожарных шлангов. Когда Шевек вернулся к раненому, тот был без сознания. Он воспользовался этим, чтобы обмыть ему руку струйкой воды из шланга и осмотреть рану. Дело обстояло хуже, чем он предполагал. В руку, видимо, попало несколько пуль, оторвав два пальца и изуродовав ладонь и запястье. Из раны, как зубочистки, торчали осколки раздробленной кости. Когда с вертолетов начали стрелять. этот человек стоял рядом с Шевеком и Маэддой; попавшие в него пули отбросили его к Шевеку, и он ухватился за него, чтобы не упасть. Шевек обхватил его за плечи и держал так все время, пока они уходили через Директорат; в этой первой дикой давке двоим было легче устоять на ногах, чем одному.

Он сделал все что смог, чтобы остановить кровотечение, наложив жгут, и чтобы перевязать или хотя бы прикрыть рану, и напоил раненого. Шевек не знал, как его зовут; судя по нарукавной повязке, он был членом СРС; на вид он был ровесником Шевека — лет сорок, может быть, чуть постарше.

На Юго-Западе, на заводах Шевеку приходилось видеть людей, у которых ранения от несчастных случаев были куда тяжелее, чем это, и он знал, что человек может перенести невероятно тяжелые травмы и боль и выжить. Но там раненым оказывали помощь. Там был хирург, чтобы сделать ампутацию, плазма, чтобы компенсировать потерю крови, постель, чтобы уложить пострадавшего.

Он сел на пол рядом с раненым, который теперь был в полусознании от шока, и стал оглядывать стоявшие вокруг штабеля ящиков, длинные темные проходы между ними, беловатый отблеск дневного света из зарешеченных, узких, как щели, окон в стене фасада, белые полосы селитры на потолке, следы сапог рабочих и колес тележек на пыльном цементном полу. Только что сотни тысяч людей пели под открытым небом; прошел час — и вот двое прячутся в подвале.

— Вы достойны презрения, — по-правийски сказал Шевек своему спутнику. — Вы не умеете держать двери открытыми. Вы никогда не будете свободными.

Он на время ослабил жгут, потом встал, прошел по темному подвалу к двери и поднялся на улицу. Бронемашины уже прошли. По улице торопливо, опустив голову, как по вражеской территории, проходили отставшие от демонстрации люди; их было очень мало. Шевек тщетно пытался остановить двоих; третий, наконец, остановился на его оклик.