Книга Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд

В апреле 1812 года я посетил шестьдесят пять городов, инспектируя камеры предварительного заключения и дома призрения для нищих. Император создал их, чтобы выяснить, сможет ли он искоренить грех попрошайничества и заставить попрошаек бояться этих домов, чтобы они хотели вырваться оттуда и найти работу. Везде, куда я приезжал, я осматривал все что мог; это было все равно что путешествовать по моему «Атласу», поскольку я изучал археологию, географию, интересовался историей каждого места, обследовал физические особенности местности, школы, промышленность, флот и написал целые тома заметок. Я обнаружил, что дома призрения для попрошаек неэффективны, потому что людей там кормят белым хлебом и они не торопятся их покидать. Дома эти обошлись в три раза дороже, чем приюты, и в десять раз дороже, чем богадельни, и привели к чистому убытку в тридцать миллионов. Я сравнивал больницы, тюрьмы и богадельни, писал свои донесения и обнаруживал тем больше неудовлетворения в стране, чем дальше отъезжал от Парижа. Я попытался добиться освобождения некоторых бедных заключенных, чтобы исправить наиболее вопиющие несправедливости.

Когда император начал вторжение в Россию, я находился среди отверженных мира сего. Он не прочел ни единого моего донесения. Вся моя работа опять оказалась напрасной, но теперь, на этом острове, просмотрев донесения, он согласился, что такому бедствию, как нищенство, должен быть положен конец.

После 1812 года новых драгоценностей император не заказывал, а «Регент» оставался там, где был, — на рукояти его церемониальной шпаги. Он мобилизовал самую многочисленную из своих армий для борьбы с коалицией в то время, когда начал терять уверенность в нашем народе. Наряду с победами были поражения и множество смертей — все это известно, об этом много было сказано и пересказано, об этом лгали, выдумывали, это описывали в стихах, прославляли и неверно понимали. Бриллиант больше не имел отношения к войне, равно как и к ужасному времени, которое последовало, времени отвратительного rigolade,[122] когда парижане танцевали на «Балу Деревянной ноги», прикрепив к ногам деревянные обрубки, чтобы поиздеваться над теми, кто прошел через снега России.

24

НОЧНЫЕ ПОЛЕТЫ «РЕГЕНТА»

— В одну и ту же ночь обе мои жены сбежали, и обе не забыли прихватить все свои драгоценности, — сказал мне император. — Остальное можете представить себе сами.

Он говорил, конечно, о той ночи 28 марта 1814 года, когда союзники — Пруссия, Россия и Австрия — приближались к Парижу, когда, потерпев поражение, император мчался туда, а Мария-Луиза в состоянии ужасного смятения покидала город.

В то же время за пределами Парижа Жозефина покидала Мальмезон ради своего замка в Наварре. Ее придворные дамы вынули драгоценности из шкафа работы Жакоба, и она зашила их в платье на тяжелой подкладке, которое собиралась надеть. Хотя она и старалась казаться сильной, слезы ее падали на бриллианты и окрашивали камни, в которых хранилось столько воспоминаний. Когда императрицу одели, она едва могла двигаться. На полу громоздились пустые кожаные шкатулки, усеянные золотыми пчелами и гербами исчезнувшей империи.

Поздний вечер был душен из-за не свойственной этому времени года жары. Розы ранней выгонки вывезли в сад для художника Пьера-Жозефа Редуте, который был в египетском походе вместе с императором. Он увлекся настолько, что не заметил пчелы, севшей на его вспотевшую верхнюю губу. Он снял шляпу, чтобы наклониться еще ближе к цветку.

Черные лебеди кружили по озеру и окунали головы в воду, пока он стоял, склонившись над цветком. В прошлые лета его окружали флоксы и далии Жозефины, кактусы, мимозы, мирты и гортензии старались привлечь его внимание, соперничая с розами двухсот сортов. Сейчас же единственная темно-розовая роза, gallica regalis, взывала к нему.

— Растения ей присылали из Аравии, Египта, даже из Англии, потому что знали, как она их любит, — сказал он одной из дам. — Кто теперь будет за ними ухаживать?

Императрица Жозефина прошла мимо, очень медленно, по белому гравию к своей карете. Она дрожала, кутаясь в свою тонкую красную шаль.

* * *

В Париже на верхнем этаже Тюильри секретарь императора барон Меневаль разбирал императорские бумаги и неохотно жег толстые пачки документов. На нижнем этаже «красные» дамы в своих платьях цвета пурпурного амаранта и «белые» дамы упаковывали драгоценности империи. В сундуки ложились шкатулки из зеленой кожи, покрытые орлами и императорскими «N», с коронами и скипетрами, державами, гарнитурами из изумрудов, сапфиров, рубинов и бриллиантов. Они укладывали придворные туалеты, вышитые драгоценностями, которые никогда больше не будут надеваться. Всю долгую ночь они бегали из одной комнаты в другую, проливая обильные слезы.

Барон де ла Бульер, хранитель императорского цивильного листа, надзирал за упаковкой того, что осталось от имперских сокровищ. Были упакованы оставшиеся подарки, которые император раздавал в дни своей славы, — кольца и украшенные драгоценностями табакерки, на которых красовался его портрет с императрицей и их ребенком. Была упакована тяжелая серебряная колыбель Римского короля. В сундуки сложили одежду Наполеона и его носовые платки. Что-то необратимое было в этих сборах, намекающее на то, что возврата не будет.

В тот день императрица председательствовала в Государственном совете. Мария-Луиза хотела остаться; тогда король Жозеф, старший брат императора, показал ей письмо Наполеона. В нем говорилось, что если Париж будет потерян, его жене и сыну вместе с министрами, сановниками и сокровищами следует двинуться к Луаре. Он хотел, чтобы в городе не осталось никого (вроде Талейрана), кто мог бы вступить в переговоры с врагом. Он предпочел бы узнать, что его сын лежит на дне Сены, чем находится в руках врагов. Он напоминал о судьбе Астианакса.

— Кто это? — спросила императрица, чье образование носило избирательный характер.

Никто не посмел сказать ей о сыне Гектора, который был взят в плен греками и сброшен со стен Трои, чтобы в живых не оставалось ни единого человека, в котором течет кровь Гектора. Все новые короли Европы помнили о судьбе Людовика Семнадцатого, еще одного короля-мальчика, сидевшего в тюрьме и доведенного небрежением до безумия и смерти. А то, что в Римском короле течет опасная кровь, ощущала вся Европа.

Мария-Луиза хотела остаться — она любила императора, как и он любил ее, — но звучали и другие голоса, была паника, беготня и отчаяние, почти комедия, смешанная с плачем. Она надела амазонку из коричневой ткани.

В течение четырех лет ее замужества император правил и командовал Марией-Луизой, словно она была одним из его солдат. Его последнее письмо к Жозефу, датированное 16 марта, подтолкнуло ее — она предпочла бежать, чтобы не попасть в руки союзников, среди которых теперь находился — невероятно! — и ее отец. Она оказалась меж двух императоров, между отцом и мужем. Вокруг нее были братья Наполеона, все эти лишенные тронов короли, которые пререкались друг с другом, смотрели на нее, расхаживали вокруг, нервно потрясали кулаками, как ей казалось, слишком театрально и очень по-корсикански. Ее двор тоже разделился во мнениях. Было слишком много голосов — и ни одного, который ей нужно было услышать, который дал бы ей указания, так, как это делал император, когда она правила страной в качестве премьер-министра, а он был на войне. Теперь властность императора обратилась против него самого. Никто не смел ослушаться, никто не смел поступить или хотя бы подумать самостоятельно, ибо император был словом и силой, перед которой преклонялись все. (Здесь, в Лонгвуде, все по-прежнему и остается.)