Книга Хороший отец - Ной Хоули

– Что ж, – заговорил я, – если не разрешаете извиняться, позвольте хотя бы поблагодарить вас. Вы приняли моего сына. Вы были к нему добры, и он любил вас за это. Может быть, сильнее, чем любил настоящих родителей. И я этому рад – рад, что он нашел двоих, на которых мог по-настоящему положиться.

Бонни посмотрела на Тэда. Лицо ее о чем-то умоляло. Тэд кивнул: «Давай».

– Он звонил нам, – сказала она. – В ту неделю, когда это случилось. Дня за два.

Я пытался это осмыслить. Мой сын, которого я к тому времени не слышал много недель, звонил Тэду и Бонни Кирклендам за два дня перед тем, как убить человека.

– Что он сказал?

– Сказал, что он в Калифорнии. Что побывал всюду – в Техасе, в Монтане. Сказал, что видел в Сакраменто место, где та леди стреляла в президента Форда. Этому я удивилась. Сказал, что с ним все хорошо, только иногда он забывает поесть. Я говорила, что мы все по нему скучаем. Сказала, что через несколько дней приедет Кора, и не хочет ли он вернуться с ней повидаться. Сказала, что мексиканцы о нем спрашивали. Этому он очень обрадовался. Он попросил передать им от него: «Me cago en la leche».

– Что это значит?

– Я передала Жоржи, что Дэниел так сказал, а он расхохотался. Сказал, это означает примерно «Мне не повезло», только не так вежливо.

Мне не повезло? Был в этом смысл или он просто пошутил?

– Я сказала Дэниелу, чтобы не забывал поесть. Спросила, не прислать ли ему еще печенья? Он отказался. У него все хорошо. Сказал, что он в Лос-Анджелесе. Я знала, что там живет его мать, и заставила обещать, что он ей позвонит. Сказала, что любая мать тревожится за своего ребенка. Он ведь не хочет быть плохим сыном? Он сказал, что позвонит. Я немножко порассказала ему о наших делах – все то же самое: Тэд слишком много работает, Кора учится хорошо.

– Он еще что-то говорил? Что-нибудь о…

Я не сумел закончить, да и не надо было. Бонни покачала головой:

– Нет. Сказал, что работает на крыше и ночует у каких-то мексиканцев из его бригады. А потом было слышно, как он прикрыл микрофон и заговорил с кем-то. Всего несколько слов – и он снова обратился ко мне, сказал, что ему надо идти.

– Вы разобрали, что он сказал?

– Нет. Что-то вроде: «Одну минуту». Я просила позвонить мне на следующей неделе, когда Кора будет дома. Сказала, что она ужасно рвется с ним поболтать. Он обещал. Вот и все.

– Больше ничего?

Она покачала головой. Глаза у нее потухли. Этот разговор явно отнял у нее много сил. Тэд это заметил.

– Не хочешь пойти в комнату прилечь? – предложил он.

Бонни кивнула.

– Извините, – сказала она. – Я только сейчас заметила, как устала.

Я поймал ее взгляд, брошенный на мужа. Очень скоро она перестанет вставать. Силы покидали ее день за днем, воля тоже.

– Ешьте побольше мороженого, – сказал я ей.

– Это поможет?

– Нет, но сейчас время делать то, что вам нравится. Понимаете?

Миг спустя она кивнула. Я по ее лицу видел, что поняла. Смерть. Я говорил о смерти.

– Я не понял, – вмешался Тэд. – О чем он?

Она погладила мужа по щеке. Ее взгляд сказал все, и я видел, как он с трудом проглотил комок в горле.

– Я пойду, дам вам отдохнуть, – сказал я, вставая.

Бонни взяла меня за руку:

– Я рада была с вами познакомиться.

– И я рад. Пожалуйста, попрощайтесь от меня с дочерью.

Я потянул к себе руку, но она не отпускала.

– Скажите своему мальчику, – произнесла она, – скажите, что я буду ждать. Скажите, чтобы не боялся. Мы все попадем в чудесные места, и ему уже недолго быть одному.

Я кивнул. У меня текли слезы.

Провожая меня к дверям, Тэд сказал:

– Знаете, когда это случилось, она продала все оружие.

– Оружие?

– У нее была коллекция. Бонни несколько раз брала Дэниела пострелять за городом. Она считала, что каждый должен уметь стрелять. Когда он убил человека, сказала, что не может больше смотреть на пистолеты. Решила убрать их из дома. Я все упаковал и отвез в магазин оружия, выручил почти десять тысяч долларов. Хотел на эти деньги купить новый погрузчик для магазина, но Бонни не разрешила. Сказала, эти деньги надо раздать. Мы отдали их в Гринпис.

Он открыл дверь. Яркое солнце Айовы на миг ослепило меня. Тэд протянул руку.

– Благополучно добраться, – пожелал он.

Я кивнул. Мне так много хотелось сказать, но он был не из тех, кто станет вести такие разговоры с чужим человеком.

– Позаботьтесь о ней, – попросил я. – А потом, после – измените все. Вы не останетесь прежним, когда она уйдет.

Он кивнул:

– Лучше нее я никого не знал.

На улице я сел в пропахшую сигаретами чужую машину и стал искать ключи. Слезы текли по лицу, я едва сумел завести мотор и отъехать, хрустя колесами по гравию. Я ехал, пока слезы не заслонили все, а потом остановился у обочины и плакал, впервые за много лет по-настоящему плакал – человек в чужой машине, в незнакомом штате, на безликом отрезке дороги плакал, задыхался и мычал, как зверь, колотя по жесткой пластмассе руля.

Когда это прошло и я начал различать другие звуки, мир за пределами моего горя, я заметил, что остановился под ивой у длинной каменой стены. Я вышел из машины. Солнце висело у самого горизонта. Ноги у меня подгибались. Руки отяжелели. В распухшем горле саднило. Ива росла у маленького кладбища. Под пологим склоном вольным четырехугольником лежали могилы. Вечернее солнце отбрасывало длинные тени на густую зеленую траву. Глядя на могилы, я понимал, что здесь похоронят Бонни Киркленд – на кладбище, сто лет лежавшем у самого ее дома. Для нее смерть будет не таким уж дальним путешествием. Может быть, миля пешком по ровной дороге.

Я подумал, что мой сын проезжал на велосипеде мимо этого кладбища: ветер развевает волосы, загорелое лицо, тощее тело, душа полна грузом доброй работы. Я представил улыбку на его лице – улыбку, которой он и не замечал. Его должны были казнить скоро, через шесть месяцев, 14 декабря, за неделю до Рождества. В среду. Его, в оранжевой пижаме, проведут по длинному коридору. Тюремщики положат его на стол и введут в руку иглу. Я буду смотреть через стекло из соседнего помещения. Я встану, когда он войдет, чтобы он меня видел, и он будет знать, что я здесь, что сейчас, в последнюю минуту, я там, где должен был быть всегда. Рядом с ним.

Я буду смотреть, как его пристегивают к столу, зная, что никогда после его смерти в моей улыбке не будет радости, а в смехе – веселья. Я буду смотреть, как ему предлагают сказать последнее слово, а он качает головой. Слишком много слов уже прозвучало. Он сказал все, что хотел. Его взгляд будет ясным, тело спокойным. Мне захочется разбить стекло и драться с ними, выдернуть иглу из его руки, но я не стану. Мы пришли сюда, он и я, и тут ничего не поделаешь. Это последняя остановка в пути.