Книга Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

Он повторит эту колкость два года спустя, когда Децебал, вождь даков, искусный военачальник, повел своих солдат из родной земли (современная Румыния) через Дунай, чтобы вторгнуться в Мёзию. После смерти наместника Мёзии, Оппия Сабина, Домициан поспешил на восток в сопровождении нового наместника, Корнелия Фуска. Даже в такой ситуации, когда римское владычество было поставлено под угрозу, Дион утверждает, что Домициан «ведением войны непосредственно не занимался, но, засев в каком-то мезийском городе, по своему обыкновению предавался разгулу: он ведь не только был изнежен телом и робок духом, но и отличался непомерным сладострастием и непотребством в отношениях как с женщинами, так и с мальчиками. Поручив ведение войны другим, он в основном терпел неудачи».[310]

Первые победы Фуска привели к преждевременному чувству оптимизма. Но вскоре судьба распорядилась иначе: Фуск был убит, его войска разгромлены. Домициану в Риме потребовалось время, чтобы перегруппировать силы. Успешное контрнаступление произошло в 89 году, после чего даки стали вассальным государством под управлением Децебала. Этот исход не вызвал рукоплесканий в Риме. (В действительности дакийская проблема была полностью решена только в 106 году, когда в результате грозных ответных действий императора Траяна Децебал вынужден был покончить жизнь самоубийством, и Дакия неохотно заключила мир. Именно дакийская кампания снабдила сюжетами рельефы, спиралью огибающие Колонну Траяна.)

Домициан, который был готов вести переговоры с Децебалом в 89 году, был старше, вел себя серьезней и осмотрительней. Причиной стало то, что год начался с самой опасной угрозы его правлению.

Светоний не дает ни объяснений, ни контекста. Он довольствуется тем, что называет имя злоумышленника — Луций Антоний Сатурнин и место заговора — Верхняя Германия. Интерес Светония, что для него типично, лежит в мистическом аспекте кризиса: «Огромный орел слетел в Риме на статую императора и охватил ее крыльями с радостным клекотом». Этого грандиозного и недвусмысленного зрелища Домициан удостоился в тот самый день, когда восстание было полностью подавлено наместником Нижней Германии Лаппием Максимом Норбаном. Подчиняясь знамению Светония, погода также оказала помощь императору. Германские племена, с которыми Сатурнин заключил союз, не смогли перейти Рейн из-за внезапно начавшегося ледохода, оставшись на другом берегу реки. К югу от Альп Домициан продолжал с максимальной скоростью двигаться к штабам мятежников, полный решимости жестоко их наказать. Он придумал новую пытку, сочетавшую римский огонь и половые органы допрашиваемого.

Это объяснялось тем, что победа Домициана не была такой полной, какой могла стать. В Риме Арвальские братья, эта коллегия жрецов, предположительно созданная Ромулом, поблагодарили небо за счастливый исход. Не могли остаться незамеченными жертвоприношения, которые до этого принесло доверчивое братство, «дабы заговор злодеев был разоблачен».[311]

Изменилась сама обстановка в Риме. Согласно повествованию Светония, мятеж Сатурнина в полную силу высвободил жестокость Домициана, которую автор характеризует как «дикую», «безмерную», «извращенную» и «коварную». Император, сомневавшийся в лояльности сената, доверился армии. Но часть этой армии его предала. Это способствовало дальнейшей обособленности Домициана. Его реакцией было обострение склонности к уединению, что с самого начала характеризовало его правление. Поэтому он еще дальше отступил от сената, тем самым умножив свои грехи в его глазах. Домициан проводил собственную политику, включавшую усиление «попечения о нравах», что противоречило морали пользующегося дурной славой римского правящего класса. Он вновь обратился к храму Весты, где выродились вековые стандарты непорочности и где ранее в его правление уже были казнены сбившиеся с пути весталки. В 91 году он занялся старшей весталкой, Корнелией. В этом случае Домициан настоял на прецедентах. Он приказал, чтобы Корнелия за свои проступки понесла наказание, предусмотренное с незапамятного времени. Она была похоронена заживо. Ее любовников, за исключением преторианца Валерия Лициниана, забили до смерти розгами.[312] Позиция Домициана как ревнителя строгой дисциплины настолько же говорила о подорванном авторитете, насколько о его преданности духу республиканского благочестия и религиозном консерватизме, который прежде был так дорог римлянам. Это был ужасный, тягостный инцидент, от которого пострадали все участники.

Дион Кассий рассказывает о случае, который иллюстрирует безжалостную порочность Домициана. Он приготовил помещение, в котором все — любая поверхность и любой предмет — было выкрашено в черный цвет, и пригласил на пир наиболее видных сенаторов и всадников. Перед каждым поставили маленькую надгробную плиту с именем гостя и лампу, какие вешают на могилах. Каждого обслуживал обнаженный мальчик, окрашенный в черный цвет. После этого гостям поднесли различные блюда также черного цвета, в то время как Домициан рассуждал на соответствующие мрачные темы, связанные со смертью. Затем он распустил дрожащих от ужаса сенаторов по домам. Когда вскоре после этого к ним прибывал императорский посыльный, каждый ожидал приказа о казни. Но на самом деле гости получали подарки: серебряные «надгробные камни», могильные лампы и дорогую утварь с этого стигийского пира. Плюс прислуживавшего миловидного мальчика, только теперь вымытого и украшенного.[313]

Уничижение сенаторов было рискованной стратегией. В случае Домициана это было одним из аспектов непоколебимой решимости править без вмешательства сената, а унижая его членов, император возвышал собственное положение по отношению к ним. На протяжении десятилетия он беспрепятственно проводил такую политику. Но она не могла продолжаться бесконечно.

Через три года после восшествия на престол Домициан выпустил монеты с изображением Юпитера. Царь богов и громовержец был вооружен копьем и молнией. Через год Юпитер на монете уступил свою молнию самому Домициану.[314] Тем самым начался процесс иконографического синтеза, поскольку в течение последнего десятилетия правления Домициана с молнией на монетах изображался только император. Присутствие Юпитера угадывалось только ассоциативно. Значение было ясно.

Это был жест не тщеславия, но политического намерения. «Верь мне, что нет ничего пленительней красоты, но ничего нет и недолговечней ее», — написал в свое время Домициан в трихологическом трактате «Об уходе за волосами». С тех пор он довольно сильно облысел, но, сохраняя остатки былой красоты, император правильно оценил значение внешнего вида. Несомненно, его нумизматическая божественность создавала мощное визуальное утверждение (а также служила доказательством латентной мегаломании). Это было выражение потребности повелевать и решимости господствовать в управлении империей. В 82 году он стал консулом и был им семь раз подряд, год за годом, консульство он также получил в 90,92 и 95 годах, доведя общее количество избрания на эту должность, включая правление Веспасиана, до беспрецедентных семнадцати раз.[315] В 85 году, как и Веспасиан до него, Домиций осуществлял власть цензора. После этого он провозгласил себя пожизненным цензором. Веспасиан использовал эту должность, чтобы реформировать сенат по образу Флавиев, Домициан реорганизовал его, введя туда всадников, поменял состав. Не обращая внимания на нужду в примирении, Домициан потребовал также от сенаторов соглашаться с его пожеланиями без необходимости убеждать или уговаривать их. С его точки зрения, это было справедливо. Кроме того, в роли цензора этот суровый, неулыбчивый двенадцатый цезарь прибег к политике надзора за нравственностью, которая прощала его собственную порочность и моральное разложение, поэтому своим вмешательством в чужие дела еще более отдалил от себя аристократию, раздраженную своеволием Домициана и презиравшую его убогие способности к управлению. Это был символ и признак одной из черт, характеризовавших правление Августа, как и грандиозные планы строительства в Риме, Augustanism. Он также восстановил Юлиев закон против прелюбодеяния, существовавший при Августе.