Книга Тень скорби - Джуд Морган

Эмили покачала головой.

— Это не имеет значения. Чувства те же — вот что важно. Чувства пробиваются сквозь все. — Эмили отложила книгу. — На самом деле она даже чем-то напоминает мне Августу Альмеду, до изгнания из Гаалдайна.

Шарлотта промолчала. Когда Эмили упоминала нижний мир, в ее глазах вспыхивал какой-то огонек и что-то в ней с опаской сторонилось его: как запаха спиртного в дыхании.

— Очень интересная черта есть в мадемуазель Эмили, — сказал однажды Шарлотте месье Хегер, подойдя к ней в саду. — То, как она борется со мной. Так борются мужчины. Жестоко и неистово — собьет с ног, возможно, — но потом, когда дело будет сделано, протянет руку, поможет подняться и на том без обид расстанется. Но когда со мной боретесь вы, мадемуазель Бронте, все иначе.

— Хотите сказать, я борюсь по-женски?

— Даже не знаю. Это какой-то обходной прием — я оказываюсь поверженным, сам того не замечая: хлоп — и я уже на лопатках, а вы стоите надо мной и улыбаетесь. Это описание подходит под женскую манеру сражаться?

— Не возьму на себя смелость отвечать от имени всех женщин, месье Хегер. На самом деле я не считаю, что подобное возможно. Я бы поставила под сомнение, что между женщинами и мужчинами существует такая большая разница, как вы говорите. Опасная истина в том, что мы похожи.

— Опасная?

— О, да. Признание этой истины прозвучало бы иерихонской трубой. Обрушились бы стены. Нам всем пришлось бы изменить свои взгляды.

Он вглядывался в ее лицо, поглаживая и пощипывая коричневатыми пальцами свою бороду. Иногда казалось, что ему нравится причинять себе маленькие болезненные уколы, чтобы поддерживать бдительность ума.

— Признаюсь, новая для меня мысль. И результат? Мы все станем счастливее — мужчины и женщины?

Шарлотта замялась.

— Мы будем искреннее друг с другом.

— Ах! — Его улыбка была до краев наполнена нежностью. — Это другое дело… Но идите сюда, идите и попадитесь на съедение!

Три дочери месье Хегера выбежали из дома и со всех сторон бросились к отцу. Секунду спустя он уже катался по лужайке, пожирая девочек, как заправский людоед. Это были смуглые, игривые маленькие создания: на их ярких, выразительных лицах попеременно мелькали то месье, то мадам Хегер. А вот и сама мадам Хегер, стоит у калитки в сад с младенцем на руках. Идеальная семья. Шарлотта отступила на пару шагов, потому что даже ее тень на траве казалась неуместным вмешательством.

Шесть месяцев истекли, но Шарлотта и Эмили не собирались домой. Им предстояло провести в пансионе Хегер еще полгода, отчасти ученицами, отчасти учительницами: Шарлотта будет преподавать английский, а Эмили — музыку в уплату за свое содержание.

— Я думаю, что мадам сделала предложение, от которого вряд ли можно отказаться, — сказала Шарлотта сестре. — Мы приобретем столь драгоценный опыт для нашей школы и в то же время сможем подтянуть свой немецкий. Право же, не думаю, что нам еще когда-нибудь представится такая возможность. — «Осторожно, — напомнила себе Шарлотта, — не перегибай палку, иначе Эмили ожесточится против тебя». Да, предложение прозвучало из уст мадам Хегер, но только после того, как Шарлотта намекнула, что они готовы на все, лишь бы продлить свое пребывание здесь. Однако Эмили необязательно об этом знать. — Это означает на время отложить возвращение домой, но ничего более — ни дальнейшей траты тетушкиных денег, ни перемен в плане.

Молчание было, на удивление, недолгим.

— Хорошо, — сказала Эмили, и вопрос был решен: чего можно не бояться с Эмили, так это того, что она передумает. У Шарлотты разжался ком в желудке; падающая свеча устояла.

Когда дрожание началось снова, оно застало Шарлотту врасплох. Шарлотта перешивала рукава одного из своих платьев. Эмили оторвала взгляд от книжки по немецкой грамматике, увидела, нахмурилась.

— Что это ты надумала? Оно вовсе не поношенное.

— Да, но рукава такие широкие, а здесь, как видишь, люди одеваются гораздо аккуратнее и проще.

— Ты видишь.

Шарлотта глубоко вдохнула.

— Я просто хочу выглядеть немного представительнее.

— Хватит того, что нам приходится копировать других писателей. Предлагаешь теперь копировать одежду людей? Что дальше? Бормотать над четками? — Эмили бросила книгу и подошла к окну дортуара. — Господи, как бы мне хотелось глотнуть свежего воздуха! Здесь так темно и холодно, как на дне моря. «Простите, простите, просто я иногда делаю ошибки. Я исправлю…» — Она покачала головой. — Как раз то, чего я обещала себе не делать. «Я исправлю…», но даже сквозь эти проклятые тактичные заглушающие занавески я вижу луну. И это та же луна, что светит над домом, и в эту минуту, думаю я, Энн, возможно, тоже на нее смотрит, как и Брэнуэлл.

— В каком-то смысле это хорошая мысль, — осторожно заметила Шарлотта, чувствуя, будто скользит по тонкому льду.

— Только это неправда. На самом деле это не та луна, не то солнце. Вот в чем ужас. — Эмили гордым шагом возвращается к кровати, подбирает немецкую грамматику, усаживается. — Поэтому я не должна поднимать головы.

Когда какое-то время спустя Шарлотта надела платье с зауженными рукавами, Эмили ничего не сказала. Через несколько дней после этого, во время утренней разминки в саду, одна из учениц Эмили некстати поинтересовалась:

— Почему вы до сих пор носите этот чудовищный старомодный фасон?

Эмили пожала плечами.

— Я просто хочу оставаться такой, какой меня сотворил Господь. — А потом, словно обращаясь к Шарлотте, стоявшей у нее за спиной, сказала: — Я не отношусь к людям, которые вечно озабочены тем, чтобы нравиться.

«Что ж, — подумала Шарлотта, — долг платежом красен». Она даже попыталась улыбнуться. Но улыбка не желала появляться на лице, а взгляд упал на сбитое ветром яблоко в траве и жалящий огузок осы, копошившейся в его гнили.

Стоял сентябрь, когда пришли первые новости. Конечно, тогда сестры не знали, что это начало целой серии. И все-таки они действительно показались обрушившимися с неба, ибо оставили после себя кратер неверия и шока — ни для чего другого места не оставалось.

Уильям Уэйтман умер. В возрасте двадцати восьми лет. Мистер Уэйтман умер? От него можно было ожидать чего угодно, только не этого, думала Шарлотта, проваливаясь в черную абсурдность горя: это было совершенно несвойственно ему. И все же, как сообщалось в папином письме, это было так. Холера медленно выжала жизнь из молодого привлекательного тела Уильяма Уэйтмана: болезнь, которой он, вероятно, заразился от кого-то из своих бедных прихожан. Он сделал это сознательно, по своей воле. И это было известно. Но почему-то легче было не знать и вместо этого держать в памяти светлый беглый набросок его характера. Легче, безопаснее.

Потом нацарапанная записка от Мэри Тейлор из Шато-де-Коекельберг.