Книга Шампанское с желчью - Фридрих Горенштейн

Может, все к лучшему? Может, воскресшему кулацкому замку мы должны быть благодарны так же, как ножу убийцы во времена Бориса Годунова, прикончившего в Угличе царевича Дмитрия Ивановича, сынка Ивана Грозного от пятой жены. Обнаруживал сынок жестокие наклонности, весь был в папашу, а то еще и похлеще. Конечно, Зацепа не царевич, но опыт последних десятилетний показывает: чтоб до Политбюро добраться, царевичем быть не обязательно. Правда, после убийства царевича Дмитрия один за другим пошли лжедмитрии. Однако, авось минет нас смутное время? Что поделаешь, мы идеалисты. Все надеемся, все верим, все ждем. Но, с другой стороны, как же без идеализма? Россия — не Голландия, где Бенедикт Спиноза создал свой теологический материализм. В России без идеализма жить тяжело, и о России без идеализма рассуждать невозможно. Чтоб это понять человеку постороннего происхождения, не обязательно отправляться в Мордовию, в Бурятию, в Караганду или Могилев. Посидите допьяна переодетым в ширпотреб Гарун аль-Рашидом в ресторане при Киевском вокзале Москвы, и, даже если в этот вечер никого не убьют, все равно вы с нами согласитесь.

Июль 1984 года

Западный Берлин

ФИЛОСОФСКИЙ КРЮЧОК В ГРЕЧНЕВОЙ КАШЕ
Басня в прозе

Говорят, мифологические сюжеты совершенно исчезли из нашей материалистической жизни. Это в принципе справедливо, но иногда для наглядности, что ли, бытовые жизненные факты сами по себе как-то складываются в басню. Ну, например, приемщица прачечной номер сорок семь баннопрачечного комбината во время обеденного перерыва пошла в столовую номер девять райтреста столовых и ресторанов перекусить. Что, казалось бы, может быть более далекого и от мифологии и от философий? Здесь от каждого слова таким реализмом веет, что прочти эту фразу какой-нибудь оголтелый мистик прошлого, хотя б дореволюционный писатель Мережковский, тут же его зубная боль бы и поразила. А между тем это и была завязка той самой басни, которую нам, погрязшим в будничной сутолоке, рассказывает сама жизнь. Тут надо, однако, оговориться — похитить огонь с неба гораздо труднее, чем это кажется на первый взгляд. Иными словами, ко всякому делу требуется предрасположение, и не случайно именно Тося, приемщица прачечной номер сорок семь, дала первородный толчок этой нерукотворной басне. Федор Достоевский, кстати, в свое время верно заметил: «Не люблю, когда при одном лишь общем образовании суются у нас разрешать специальности». Верно-то оно верно, однако добавим, лишь исходя из конкретного случая, что если направление ума предрасположено к размышлению, то приемка чужого грязного белья есть место вредное для работы такого человека, так же как работа в горячем цехе вредна для человека со слабым здоровьем, на психологию влияет. Но это задним уж числом стало понятно.

Теперь же вернемся к реалистическому факту, с которого начали — а именно: приемщица прачечной номер сорок семь Тося направилась в столовую номер девять райтреста столовых и ресторанов закусить. Взяла бульон с крутым яйцом, биточки с гречневой кашей и, разумеется, компот из сухофруктов. Но до компота дело не дошло, ибо все развернулось на биточках, вернее, на гарнире к этим биточкам. Положив вилкой в рот комок каши и собираясь его проглотить, Тося каким-то чудом не произвела этот роковой для себя глоток, а в последнюю секунду поперхнулась, прижала этот комок каши языком и разом ощутила во рту своем нечто враждебное, нечто полное острой ненависти к ее, Тосиной, жизни.

Кашлянув громко, Тося освободилась от опасности, и это нечто с металлическим стуком упало назад в тарелку. То было худшее из всего, что можно было придумать для пищевода в случае заглатывания. То есть рыболовный крючок с тремя остро отточенными кривыми зубьями и одновременно маленький, скользкий и коварный по форме. От такого крючка может спасти только немедленная операция, сделанная светилом хирургия, да и то при условии отсутствия безобразий и бюрократизма в работе «скорой помощи» (Тося знала из газет, что таковые в сфере медицинского обслуживания населения еще встречаются).

Кашель Тоси, хоть и был согласно обстоятельствам чрезвычайно громкий, не привлек к себе внимания обедающих и обслуживающего персонала, и теперь она сидела над тарелкой в одиночестве и совершенно ошеломленная, ибо, как известно, страху часто предшествует удивление, а удивляться было чему, даже если учесть отдельные безобразия в сфере общепита.

Вообще-то в первое мгновение Тосю вполне можно понять. Однако уже во второе она начала совершать ошибку за ошибкой. Разумеется, самое благоразумное, что можно было сделать в подобной ситуации, это завернуть рыболовный крючок в салфетку и, улучив момент, выбросить его куда-нибудь подальше в угол. Затем внимательно прощупать вилкой остаток гречневой каши, доесть ее, запить компотом и немедленно отправиться на свое рабочее место в приемный пункт прачечной номер сорок семь, вдыхая дорогой полной грудью свежий морозный воздух. Был и другой вариант — потребовать жалобную книгу, после чего явиться на работу с опозданием на полчаса, взмокшей, с нервно дрожащими руками, с горлом, охрипшим как после приличного трамвайного скандала, но зато все это на явной реалистической основе и без «ужаса воображения». А ужас этот настолько застрял в скромном рядовом сознании приемщицы прачечной номер сорок семь, что принял совсем уж величие гамлетовские размеры. Поэтому Тося осторожно встала из-за стола, и хоть завернула очищенный от каши крючок в салфетку, но не выбросила его, а аккуратно положила в карманчик своей кофточки, после чего вышла в странной какой-то задумчивости.

Придя к себе в приемный пункт прачечной номер сорок семь, она вынула крючок и, внимательно оглядев его, сказала Глаше — напарнице.

— Вот чуть не проглотила… В гречневой каше был…

— Жалобную книгу взяла? — глянув мельком, сказала напарница, считая наволочки.

— Нет, — сказала Тося, — зачем?

— То есть как зачем? — считая пододеяльники, сказала Глаша.

— Странно как-то все, — сказала Тося, — случайно языком удержала… А иначе б увезли на «скорой помощи». Лежала бы сейчас, в эту минуту, на операционном стопе… А я ведь физической боли не переношу… Мне про нее и подумать страшно…

— Taк радоваться должна, — сказала Глаша, считая кальсоны. — Радоваться, что все обошлось…

— Где ж там обошлось, — разглядывая крючок, говорила Тося. — Если человек с момента своего появления не в состоянии найти смысл жизни… Почитала б ты, Глаша, стихи поэта Лермонтова или книги классиков, тогда бы поняла, что жизнь смысла не имеет.

— Выходила б ты замуж быстрей, — сказала Глаша, считая полотенца.

— Да при чем тут замужество, — сказала Тося. — Если человеческой личности вроде бы как не существует…

— Это как же? — удивилась Глаша. — Что это ты, рехнулась, что ли?..

— А так, — сказала Тося. — После смерти своей человек опять является но как животное любое… Собака или лягушкой. Вот глотнула бы я этот крючок, а «скорая помощь» бы вовремя не подоспела или оперировал бы меня неумелый хирург, практикант из студентов, и, может, через полгода я у нашей дворняжки родилась бы иди у какой-нибудь подзаборной бродячей кошки…