Книга Рыцарь ночного образа - Теннесси Уильямс

— Это —…

— Это?

— Это дало вам еще один шанс в жизни.

— Шанс для чего? Стать проститутом?

— Шанс отрастить себе духовную руку и достичь Господа.

— Не успел я никого достичь, как они достали меня.

Студент наклоняется и хватает колени Олли.

— Не думайте обо мне как о человеке — только как о связном.

— Чепуха! Связной — это человек, продающий наркотики.

— Но я —…

— Что вы? Вы — что? Видите, я начал шептать, как вы. Наш разговор что, такая тайна?

— Это личное общение между вами и мной. Я должен быть, вы должны позволить мне быть проводником между вашим сердцем и Господом. Вы, я вижу, получили массу писем.

— Я ездил по всей стране и познакомился со многими. Я забыл большинство из них, но они помнят меня. Я долго не обращал внимания на эти письма. Теперь я отвечаю на них. Я пытаюсь вспомнить каждого, и если бы у меня было чуть-чуть побольше времени, чем до завтра — до завтра? — я бы ответил на все. Вы сможете послушать вот это и сказать, как тут с грамматикой. Я прочитаю вам вслух. — Читает письмо: «Да, я помню вас очень ясно. Я встретил вас в парке за публичной библиотекой. Или в туалете на автовокзале? Я встречал так много людей, что они немного смешались. Но вы встаете передо мной совершенно ясно. Вы сказали мне: „Сынок, не мог бы ты отвести меня до музея искусств?“, и потом мы начали разговаривать, и наконец оказались в вашей двухкомнатной квартире на берегу озера, и вы предложили мне выпить. Я попросил свой любимый напиток — „Хеннесси“ пять звездочек, у вас он был. А как город ветров — Чикаго — этим летом? Я бы не отказался почувствовать прохладный бриз с озера, и выпить несколько глоточков пятизвездочного „Хеннесси“ в вашей хибарке. Смешно, что тюрьму называют „холодной“, жара в ней стоит страшная, и будет еще жарче, когда холодным стану я. Вы поняли? Чтобы было понятнее, рисую вам эту картинку, как я ее себе представляю».

Он показывает студенту рисунок электрического стула.

— Я имею в виду электрическое кресло, на которое, боюсь, мне придется сесть — завтра? Свидание, от которого не отвертишься. И в комнате, которую не переменишь. Думаю, вы хотите знать, боюсь ли я. Отвечаю — да. Я вовсе не соскучился по нему. Я был боксером, пока не потерял руку, а после этого прошел такую цепь перемен, что меня вообще перестало занимать, что со мною происходит. Я потерял, так сказать, самоуважение. Я проехал всю страну безо всякой цели — просто, чтобы не оставаться на месте. Я знакомился с незнакомыми в каждом городе, где бывал. Я бывал с ними — только из-за денег, крыши над головой, выпивки, выпивки, еды. Никогда не думал, что и для них это что-то значит. А теперь все эти письма, вроде вашего, показали мне, что все-таки значило. Я много значил для них, для сотен людей, имена и лица которых стирались из моей памяти почти сразу же, как я покидал их. (Теперь я чувствую себя в некоторой мере должником всех этих людей — не по деньгам, а по чувствам. По искренней признательности.) Я покидал их, не всегда даже сказав «До свиданья». Не знаю, как еще все они могут простить меня. Если бы я знал тогда — когда был ТАМ, я бы больше соображал, что есть зачем жить. Теперь ситуация безнадежна. Все закончится очень скоро. ХА-ХА! Завтра? Письма. Слова. Интересно, сколько будут помнить Олли Олсена?

— Я думаю… я не сомневаюсь, что вас вообще не забудут.

— Вам смочить полотенце?

— Я не вижу никакого полотенца.

— Вы на нем сидите. Поэтому и не видите.

— Оно не очень чистое.

— Достаточно чистое.

— Зачем вам полотенце?

— Мне — ни за чем. Оно нужно вам.

— Зачем?

— Вытереть пот с моей спины.

Он переворачивается на живот. Студент немного колеблется.

— Вам не нравится мой запах?

— Нет. Нет.

— Я чистый. Меня водили в душ.

— Да. Да. Да, но —…

— Я всегда старался поддерживать свое тело в чистоте. Я был очень чистым боксером — и очень чистым проститутом… Вы знаете, что я был проститутом?

— Нет.

— Вот так, и все эти письма — от тех, кто снимал меня на улицах. Когда я уже не мог заниматься боксом, я занялся проституцией.

Студент приближается к нему, как к опасному зверю, и начинает вытирать ему спину. Голос рассказчика: «Кажется, невидимые барабаны шли от конца коридора к запертой двери камеры, и сквозь решетки — к тюремной койке. Так билось сердце студента богословия. А потом биение стало неровным и дыхание его стало очень тяжелым. Он уронил полотенце и достал пачку таблеток, давно уже превратившихся в тесто».

— Еще. Почему вы перестали?

— Я… я…

— Если вам не нравится полотенце, потрите просто руками. — Олли изгибается и спускает трусы немного ниже. Показываются узкие скульптурно вылепленные ягодицы.

— Пожалуйста. Потрите руками. Они чище полотенца.

— Нет, нет, пожалуйста, я не могу! — Мучения студента непереносимы.

— Не бойтесь. В конце коридора двери. Они стукнут, если кто-нибудь войдет.

— Нет, мне надо идти. Мне надо идти.

Олли вскакивает, как пума, и хватает его за запястье.

— Вы видели, сколько мне пришло писем. Это счета от тех, кому я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я бродил по стране, возбуждая чувства, сам не испытывая никаких чувств. Сейчас все изменилось, я начал чувствовать. Я одинок и скрываю то же, что и вы. Я знаю ваш тип людей. Все слишком изысканны или слишком религиозны, слишком образованны для Олли Олсена. Подальше от всего этого. Хватит. Все это не больше, чем куча дерьма. Я этого наелся. Я — чистый. А вы? Вы — чистый? Берите меня — так, чтобы я мог отплатить. К черту, молодой человек, вам нужно то же, что и им всем…

— Охрана! Охрана! О Боже!

В камере — Олли, начальник тюрьмы, капеллан, охранники.

— Господин начальник… письма, я хочу взять их с собой.

— Несколько писем? — спрашивает начальник.

— Нет, все. Я хочу взять их с собой.

— В ту комнату?

— И на стул, хотя бы несколько.

— Сынок, они загорятся.

— Ну и хорошо. И я вместе с ними.

Огромная гора писем. Их касается ранний утренний свет.

— Это последняя просьба.

— Газетчики будут потом приставать, зачем —…

— Будут приставать — и пускай пристают. Я хочу взять с собой все свои письма.

— Куда, Олли?

— Часть — со мной, на стул, а остальные — туда, где я могу их видеть.

— Это будет отвлекать его от молитвы, — вмешивается капеллан.

— Я не собираюсь ни молиться, ни слушать, как молитесь вы.