Книга Шкатулка воспоминаний - Аллен Курцвейл

Выпроводить собравшихся из церкви оказалось нелегко. Дети (а ведь они самые непослушные и непоседливые прихожане!) хотели остаться до следующей службы. И могу тебя заверить, даже архиепископ со своими праведными речами не мог ничего с ними поделать. Как раз в тот момент, когда процессия людей направлялась к выходу, один паренек заглянул под занавес. И он заметил, что там кое-что неладно. «Смотрите!» – крикнул он, показывая на темное пятно, расплывающееся по ткани. Я снял покрывало, чтобы посмотреть, в чем дело. Мне стоило подождать с этим. – Аббат сокрушенно покачал головой. – Не знаю почему, но кровь не остановилась. Она текла, текла и текла. Я попытался накрыть Христа так быстро, как только мог, но паренек заорал: «Ее нельзя остановить! Ее нельзя остановить!!!» Все занервничали. Люди бормотали молитвы, руки перебирали четки.

Кровь так и не остановилась, пока резервуар не опустел. Только тогда струйки прекратили бежать по телу, и к этому времени кровь пролилась на алтарь и на мраморный пол.

На следующей службе церковь была переполнена. Люди собрались не для того, чтобы услышать проповедь, а дабы лицезреть нашего механического Спасителя. Только его на месте не оказалось. От него остались лишь красные пятна на полу, напоминавшие о его скоропостижном отбытии. Нас заставили вынести Христа в перерыве между службами. Архиепископ обозлился на Эверарда. Он сказал, что проблема будет решена сразу после окончания пасхального богослужения. И никто не удивился, что десятинное блюдо в этот раз было гораздо легче.

Вечером мы попытались пролить свет на случившееся, однако архиепископ не захотел нас слушать. Ему представился случай опорочить Эверарда, умного и мудрого человека, которому он всегда завидовал. Мы прослушали длинную проповедь, в которой нас обвинили в богохульстве. Эверард пытался объяснить причины случившегося и даже извинялся, хотя и не слишком искренне. Его не слушали. Казуистика архиепископа была достойна любой из антирелигиозных комедий Вольтера! (Кстати, писатель тоже в свое время получил образование у иезуитов.)

«Ваше изобретение нельзя починить, – сказал архиепископ. – Его необходимо уничтожить!»

Вот тут-то взорвался сам Эверард. Он заорал: «Да, уничтожить! Как делали это еретики в средневековье!!!»

Архиепископ разозлился настолько, что изо всех сил залепил механическому Иисусу по голове, и она скатилась с плеч. Эверард, в свою очередь, разразился крепкими ругательствами на латыни и выбежал прочь.

Оставшуюся неделю я отмывал пятна краски с мантии, алтаря и мраморного пола. Только это было не самое ужасное. Мне запретили видеться с моим наставником. Две недели спустя Эверарда расстригли. Мое наказание – благодаря богатству семьи, да и по младости лет – оказалось не таким строгим. Но я не мог жить без наставлений учителя и потому тоже решил уйти. Да только Эверард потерял веру и рвение. Он даже утратил свои инструменты. Орден оставил их себе. Думаю, ты можешь понять, как тяжело учитель воспринял сие лишение.

Клод понимающе кивнул.

– Гнев Эверарда оказался заразным. Вскоре и я стал презирать Церковь. После моего ухода из ордена мы вновь встретились. Или, можно сказать, вместе «сбились с истинного пути». Мы организовали общество бывших теологов. Нашим девизом стала следующая фраза: «Христос умер за наши грехи. Неужто и нам умирать за его?!»

Я пытался поднять дух своего наставника, опубликовав его заметки об изготовлении механического Христа. Примерно два года мы пытались разобраться в записях. Видишь ли, Эверард перенял отвратительную привычку Кирхера – он никогда не беспокоился по поводу записывания собственных мыслей, ведь они казались ему очевидными. А потом Эверард просто о них забывал. Люсьен Ливре, он один согласился напечатать нашу книгу.

Издание опубликовали за мой счет. Вызвало ли оно волнение в обществе? Нет, совсем нет. На механическую составляющую и вовсе внимания не обратили. Это отсутствие всякого интереса добило Эверарда. Последовав примеру своего величайшего творения, он истек кровью в затхлом подвале неподалеку от Дижона. Я остался один, с пачкой нераспроданных книг в руках и с чувством глубокого одиночества в сердце. Только исследования немного утешали меня. И я был достаточно богат, чтобы таким образом освободить себя от боли. По крайней мере чтобы попытаться это сделать. Я тратил огромные деньги на все, что хоть как-то меня интересовало, до тех пор, пока это не перестало быть возможным. Причины такого сокращения средств тебе известны. По этим же причинам мне пришлось вновь связаться с Ливре.

«Часы любви» отлично сочетались с Коллекцией за Занавеской. Конечно, то, что мы делали, было ничем по сравнению с моими прежними начинаниями, но я нуждался в деньгах. Кроме того, в тебе, Клод, я увидел талант, коим сам никогда не отличался. Я решил, что мало-помалу передам тебе все свои знания. Поэтому и начал работу над мадам Дюбуа. Так я хотел продемонстрировать таланты, которые Церковь пыталась задавить. Только мой план провалился. Я разменял себя по мелочам, потерял веру, необходимую для изготовления автоматов. Но подозреваю, эта вера есть в тебе!

Аббат закончил. Он открыл Клоду последнюю тайную камеру, которая, кстати, оказалась и самой первой.

Клоду на ум пришла одна мысль. Он задумался на секунду перед тем, как высказать ее:

– Расширение газа при нагревании.

– Что? – Граф приложил трубку к уху.

– Я сказал, что проблема – в расширении газа при нагревании. Вашему Христу нужна была маленькая дырочка, через которую воздух бы проходил за поршнем. Чтобы избежать всасывания жидкости через трубки.

Клод нарисовал, что имел в виду. Как только он это сделал, слезы, в которых отказали механическому Христу, заструились по щекам аббата.

42

После того как все слезы были пролиты, потекли слова. Клод и аббат еще долго говорили той ночью. Темы беседы перескакивали с предмета на предмет, сворачивали то в одну, то в другую сторону. А когда учитель и ученик закончили говорить, то стали общаться чуть более странным образом – без слов. Как страстные любовники, эти двое вели беседу при помощи жестов, известных лишь им одним. Хотя, конечно, при этом они сильно отличались друг от друга. Речь аббата была обрывочна, и говорил он не слишком твердо, в то время как слова Клода звучали уверенно, будто принадлежали юному провидцу. Аббат почувствовал разницу. Также он понял, что внемлет ученику, давно превзошедшему учителя.

– Клод, – сказал Оже в момент покаяния, – много лет назад я встретился с границами своих возможностей. Мой разум не способен на что-то большее, чем простое обобщение чужих достижений. Я всегда был талантлив в наблюдении, мой глаз видел все, что можно заметить в ровном пламени свечи. Однако на этом мои возможности заканчиваются. Я знаю, как искать, но не умею находить. Этим мы и отличаемся друг от друга. Возможность связала меня по рукам и ногам, ты же с ее помощью обрел свободу. Клод, ты – первопроходец, как и твоя мать, ты обладаешь силой и энергией. Она умела читать нашу долину, как книгу, и знала каждое растение не хуже ученого-ботаника. Она подрезала и выкапывала с ловкостью, доказывающей, что движения глаза и руки могут создать не менее богатый язык, чем наш с тобой. Я помню, как по ночам твоя мать выбиралась в поле и выкапывала коренья под светом прибывающей луны. Или убывающей?