Книга Всех ожидает одна ночь - Михаил Шишкин

— Почему ты всё время о нем спрашиваешь?

— Больше не буду.

— Нет, спрашивай, мне все равно.

— И мне все равно.

За кустами с грохотом включается Тэнгелев исполин-уродец, внебрачное дитя Зевса, возлюбившего перпетуум мобиле. Озеро до самых гор заросло парусами. В летнем кинотеатре надувают к ночному сеансу гирлянды шариков — каждый новый скользит по бечевке к своим воспарившим дугой близнецам. Один лопнул, и к нам слетает его синее тельце. Тебе не хочется вылезать на берег, черпаешь воду пригоршнями, обливаешь свои плечи, грудь, живот, выжимаешь на кулак волосы, садишься в мелкие волны от прогулочного пароходика, перебираешь гальку.

— Смотри, у него был такой же в почке, — протягиваешь мне черную покореженную пульку. — Только еще весь оброс кристаллами. Один раз был страшный приступ. Когда увезли в больницу, смотрю — на деревянной ручке дивана какие-то полоски. Это он зубами. Гляди скорей, вон там!

Чтобы показать, куда мне смотреть, протягиваешь над водой ногу со шрамом под коленкой и заплаткой на бедре, откуда взяли кожу для пересадки.

Простуженный очкарик вот уже почти век открещивается от своего языка и кричит на весь «Одеон», что никакой он не англичанин: «Я ирландец, понимаете вы или нет, я ирландец, черт подери!»

— Ты видел, какие у нее грязные ногти?

— У кого?

— У официантки!

В душном кафе почти пусто, все сидят на улице. Захватчица-аптека отгородилась зеркалом. В нем твоя спина с комариными укусами. Заламываешь руку назад, от ногтей остаются бороздки, меняющие на глазах цвет.

— Представляешь, его мать меня ненавидела. Была уверена, что это из-за меня он бросил свою психологию. А при чем тут я? Он сам что-то искал, ушел из университета, перестал общаться с родными. Пьем утром кофе, и тут говорит: «Забавно, у моей матери сегодня день рождения». — «И что ты ей подаришь?» — «Ничего». Он даже позвонить ей не собирался. Мы с ним тогда поругались. Он кричит: «Тебе нужно, ты и иди к ней с цветами!» Я, дура, и пошла. Прихожу к ней с букетом, а она даже на порог не пустила, говорит: «Уходите, вы лишили меня сына!» А сколько у тебя было до меня?

— Никого, ты первая.

— А как же твоя жена, сын?

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

Доктор приводит в дом на Шпигельгассе к своему больному по фамилии Бюхнер его приехавшую издалека невесту, останавливается и не решается открыть дверь: «Минна, соберитесь с силами, боюсь, он вас уже не узнает». — «Пустите скорей, где он? Дорогой мой, любимый! Это я, любимый, родной мой, Георг, это я». — «Кто это?» — «Это же я, родненький мой, это я, твоя Минна, твоя невеста, ты мой жених, ты поправишься, обязательно поправишься, ведь ты не покинешь меня, ты не можешь оставить меня, твою любимую Минну!» — «Кто это?»

Дверь заперта. Через стекло видны велосипед, почтовые ящики, ступеньки, ведущие наверх.

— Что тебе снилось?

— Совершенно дурацкий сон. Я ехала поздно ночью в пустом вагоне, какой-то тип садится против меня, открывает рот и начинает там крутить языком. Мне страшно. Хочу встать и пересесть или уйти в другой вагон, но не могу, все какое-то дряблое, не мое — и руки, и ноги. Он расстегивает ширинку, достает. Я хочу отвернуться, закрыться — и ничего не могу. Он берет мою руку и тянет туда, к себе. Вдруг смотрю, а это наш директор школы, а мы уже у меня дома. И тут дверь открывается, и входит мама. Мне стало так страшно, что я проснулась. А что приснилось тебе?

— А я с кем-то дрался. Почему-то на балконе. У меня была в руках длинная оглобля. Такая длинная, что я никак не мог толком размахнуться, мешала стена.

— А с кем ты дрался?

— Не знаю.

После завтрака закуриваешь сигарету, берешь газету и идешь в туалет.

— Женщина, ставшая зимородком. Семь букв, вторая «Л». Это кто?

— Алкиона.

— А что там у них стряслось?

— Они с мужем так любили друг друга, что, когда тот не вернулся из морского путешествия, она бросилась в волны. Боги превратили ее в птицу.

Негр в шапке с бубенчиками, балансируя на одноколесном велосипеде, жонглирует яблоками. От одного то и дело отгрызает, и в воздухе мелькают то гольдены, то огрызок. На кадыке переливается пот. Проглотив огрызок, объезжает, виляя, круг. С перезвоном бубенцов мешается звяканье лишь пары монет. Негр орет: «Вы все сытые ублюдки!» Закидывает велосипед за плечо, нахлобучивает шапку на глаза и идет дальше, шаркая, звеня, насвистывая.

Стулья в уличных кафе расставлены рядами, как в партере. Великий слепец, став на четвереньки, слизывает разлитый по асфальту суп. Ведь написал когда-то в письме: «Здесь так чисто, что можно съесть пролитую на мостовую минестру». Дуинский Орфей, как сумасшедший, ходит из одного парфюмерного магазина в другой и все нюхает мыло.

Ты отражаешься в каждой витрине. Ветер зовет с собой со столика газету к Парадеплац. Твоя юбка вздымается, и среди колец и ожерелий успевает мелькнуть шрам под коленкой и заплатка на бедре.

— Что ты молчишь?

— Странно, я раньше ненавидела Банхофштрассе. Все здесь бесило: и витрины, и лица.

— А теперь?

— Не знаю. Меня той ведь тоже уже нет.

Отощавший в голодной военной Германии писатель мнит себя циклопом, тополя вдоль озера кажутся ему огурцами, нагромождения сочных облаков — цветной капустой. Карамзин, ленивый великоросс, устав раскланиваться с каждым встречным, находчиво оставляет шляпу в гостинице. Творец «Мессиады» развлекает собутыльниц глотанием живых угрей и жеванием стеклянных стаканов. «Боже, герр Клопшток, вы порежете себе язык!» — «Не беспокойтесь, сударыня, у любви есть еще шестнадцать органов!»

— А здесь ты с ним была?

— Не помню. Наверное, была.

Зонт можно сложить, капает только с деревьев и проводов. Из-за угла вылетает итальянская свадьба. Машины сигналят без конца. Невеста за рулем. Суженый целует ее взасос, она косит глаза на дорогу. Вход в кондитерскую сторожит промокший запах ванили. Из ювелирного доносится детский плач. В парикмахерской слушают по радио футбол.

— Его ты тоже стригла сама?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— Он все время говорил: «Осторожно, там родинки!» У него на шее были две родинки. Он боялся, что я их срежу. Где-то услышал, что если сковырнуть родинку, можно умереть. Я стригу, а он все свое: «Осторожно, там родинки!»

Дым от сигареты то вытягивается стрункой, то пускается по скатерти вприсядку, то берет чашку под ручку.

— У него были заскоки. Например, открывает дверь в туалет и смотрит, как я писаю. Хочешь — смотри. Мне не жалко. Или: в лесу мы лежали на одеяле, и он учил меня играть в шахматы. Тут какая-то компания. Албанцы. Что-то такое сказали. Подумаешь, сказали и сказали. Так нет, он к ним подходит и говорит: «Парни, вы должны извиниться». Трое его держали, а четвертый выбивал ему ферзем зубы. Меня просто отшвырнули. У него потом до самого дома шла кровь изо рта. Дала себе слово, что найду их, эту мразь, чего бы это ни стоило. А потом, может, через месяц или два, вхожу в трамвай — а там один из тех сидит.