Книга Замена - Сергей Цикавый

– Твой идеал – Кристиан, – сказала я.

– Что?

То, Малкольм. Ты его не предскажешь, не изучишь. Он всегда тебя удивит, всегда найдет ключ – даже если ты выдернешь замок из-под его носа. Тебе только и останется: успевать, успевать, успевать.

Мы молчали, потом она встала.

– Ты прямо как дура, – рассмеялась Джоан. – Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое-что покажу.

Я кивнула, она пошла обуваться и вскоре щелкнула дверь. Я подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.

В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я вслушалась в мнимую тишину.

«Пусто. Тихо».

Я подняла над лицом забинтованную ладонь, но не получилось ее рассмотреть. В темноте оставался бинт, была рана, которой коснулась губами Джоан Малкольм. Я подумала и взяла телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я поставила будильник на шесть.

«Новое сообщение» – «Добавить номер».

<Спокойной ночи.>

Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.

<Спокойной ночи, Анатоль.>

* * *

Утром ветви парка стали стеклом.

На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не отснятые кадры, и я почти жалела, что вышла без фотоаппарата. Оставалось только успокаивать себя отговорками, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, – это выглядело мрачно, волнующе.

Красиво.

Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.

И еще было спокойствие.

Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Малкольм. Джоан бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.

– Привет. Погодка – дрянь, – объявила Малкольм. – Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.

Она вытягивала из ушей пуговки наушников, снимала со спины рюкзак.

Она была недовольна, но казалась выспавшейся.

– Что ты хочешь показать?

– Сейчас идем уже.

Малкольм забросила рюкзак на одно плечо и показала:

– Нам вон туда.

Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Куарэ, и все будет хорошо.

– Что с лицом? – поинтересовалась Джоан.

– Ничего.

– Думаешь об Анатоле? Или о работе?

Я вспомнила о новом сообщении и кивнула. Джоан рассмеялась. Ее смех почти сразу исчез в путанице обледенелых ветвей, словно в «тихой» комнате. Застывший парк берег тишину, экономил свет, он был прекрасен, и будь еще немного солнца – я вернулась бы за камерой.

– Сюда.

Мы стояли перед входом в учительское общежитие.

– Что ты хочешь показать? – повторила я.

– Увидишь.

– Джоан, Соня! Утречко!

Я оглянулась. На турнике у северного крыла висел Ю: одной рукой он держался за перекладину, а другой махал нам.

– Обезьяна, – сказала мне Джоан и помахала Ю в ответ. – Но дерется неплохо и честно. Он мне нравится: бывший коллега, как-никак. «Долг, честь, отчизна» и все такое прочее.

– Он хороший учитель.

– Хороший, – согласилась Малкольм, открывая дверь общежития. – И, вопреки расхожему мнению, не тискает своих учениц.

В холле пахло сном и ночными посиделками: пахло отсыревшими пепельницами, пóтом пополам с одеколонами, пахло неправильным спиртом и несвежим дыханием.

– У Линды вчера народ хорошо гудел, – сказала Малкольм, жестом указывая на лестницу. – День рождения, наверное.

«Скорее, поминки». Я не могла отделаться от ощущения страха, от ощущения предчувствия. Все вокруг будто готовились к чему-то: выпивая, отрицая, просто пытаясь делать вид, что все хорошо. И если в учительских кабинетах это отступало перед детьми, перед стопками бланков и стопками тестов, – то здесь…

Здесь было очень плохо.

– Сюда.

Стены недавно красили, но они все равно выглядели древними. Влага старила панели, и только свет ярких ламп звучал неправильно, молодо. Мне было интересно, что за всеми этими дверями. На табличках мелькали знакомые имена, почему-то хотелось зайти, хотелось увидеть чужие разворошенные постели.

«Здесь все интересные», – сказала Джоан, и я поняла, что мне любопытно. Почему Маккормик так не любит курящих учеников? Что за жизнь у Мэри? Как Майя смотрит на себя в зеркало, как она красится?

– Нам сюда.

Я увидела дверную табличку и застыла. Снова был холодный пол, который больно впивался в лопатки, снова дергался потолок, снова, снова…

– Нет, подожди.

– Да ну сейчас же.

Она открыла дверь – как к себе домой. Оттуда хлынул свет, я стиснула рукоять трости. Я услышала вскрик – вскрик девушки – и свет перестал что-то означать.

* * *

Элли сидела на кровати, прикрыв руками грудь. Она успела надеть только один чулок и не успела расчесаться. Ангел во мне слышал ее страх даже сквозь густую пелену симеотонина. Она боялась, и ей было стыдно.

– Что вы здесь… Мисс Витглиц?

Она смотрела на меня, я – на нее, и я не знала, как поступить, зато знала Малкольм.

– Оделась и пшла вон, – прошипела Джоан. – Где?

– В д-душе…

– Момент, – сказала мне Малкольм и исчезла.

Квартира была небольшой, бил свет – сквозь прорванные тучи, сквозь окно – и мы остались вдвоем, и это было хуже, чем боль.

– Он… Обижал тебя?

– Нет, что вы, – она рассмеялась. Звонко, заливисто.

Она рассмеялась. Она рассказывала, какой он хороший, как много знает, как ей нравится с ним: «Не ее мысли». Импринт чужой воли – так знакомо, так отвратительно, так мелко. И это ведь я побоялась вмешаться, когда он пригласил ее поговорить.

– Замолчи, – попросила я. – Пожалуйста, замолчи.