Книга Куб со стертыми гранями - Владимир Леонидович Ильин

— Непонятно!

— Что именно, Прокоп Иванович? — невинно поинтересовался я, и это оказалось последней каплей в чаше терпения шефа.

— А вам, наверное, всё ясно, коллега? — вскричал он, подавшись вперед, и перемена обращения ко мне с имени на “коллегу” красноречиво свидетельствовала о гневе хозяина кабинета. — Кин Изгаршев — сложный человек, и отличается, я бы сказал, весьма неординарным мышлением! А вам, видите ли, с ним всё ясно!.. Может быть, вы с самого начала решили, что ему прямая дорога в операционную?!.. Что ж, это легче всего — рубануть сплеча и махнуть рукой на человека!..

— Но позвольте, Прокоп Иванович… — попытался было защищаться я, но Бурбель лишь гневно махнул рукой.

— Не позволю! — заявил он. — Я не дам вам казнить человека лишь потому, что вы опустили руки и сдались, столкнувшись с его упорным нежеланием перевоспитываться!.. Да-да, я не оговорился, Изгаршев — тоже человек, а не утративший человеческий облик маньяк, каким вы его себе представляете!.. Да, он заблуждается в своих теоретических рассуждениях, но в этом и заключается ваш долг — суметь переубедить его, заставить отказаться от ложных идеалов и в конечном счете вернуть ему гордое звание человека, черт возьми!..

Я больше не пытался возражать. Во-первых, потому, что с Бурбелем во гневе бесполезно было дискутировать, а во-вторых, потому, что я сознавал, что он отчасти прав. Наверное, всему виной в неудачах с Изгаршевым была элементарная усталость, вынудившая меня расслабиться. Наверное, еще не все средства были мной испробованы, и можно было как-то повлиять на решимость “неординарной личности” убивать всех подряд, чтобы таким образом исполнять функцию хищника в человеческом стаде…

Однако, вспышки эмоций со стороны зама по научному обеспечению обычно длились недолго, и теперь Бурбель тоже быстро выдохся, порывисто поднялся и стал мерить кабинет шагами, привычно заложив руки за спину. По-моему, эту позу он неосознанно перенял у наших подопечных.

Наконец, не останавливаясь, шеф бросил в мою сторону:

— Прошу извинить меня, Теодор… Что, в данном случае действительно нет никаких надежд?

Я развел руками. Ни обещать невозможное, ни предрекать свое поражение мне не хотелось.

Бурбель, ссутулившись, опустился в кресло за столом и некоторое время, барабаня пальцами по столу, глядел в фальш-окно, где сегодня значился прекрасный вид на морское побережье.

— А вы знаете, почему раньше тюрьмы стояли на горе или на высоком холме? — вдруг осведомился он. — Нет?.. Чтобы заключенные постоянно мучились, глядя на открывающийся с вершины простор из своих тесных, затхлых клетушек, и чтобы вследствие этого они еще пуще осознавали, какую свободу потеряли…

— Что ж, — ровным голосом, почти без всякого перехода продолжал он. — Я вынужден принять решение о направлении Изгаршева на принудительную лоботомию уже сегодня… Надеюсь, как его эдукатор вы не будете иметь возражений?

Шеф и раньше не раз поражал меня неожиданной сменой курса. Но сегодня я был не просто поражен — на некоторое время я просто потерял дар речи.

Поистине, только боги и начальство имеют право на непринципиальность и непоследовательность своих поступков, а нам, простым смертным, остается лишь удивляться им!..

Я осознал, что Бурбель все еще ждет моего ответа.

— Нет, Прокоп Иванович, — сказал я, зачем-то вставая. — Я прошу вас дать мне довести это дело до конца. Я… я… словом, у меня есть еще одна идея…

Бурбель удивленно поднял брови почти к самому “ежику” волос, начинающих отливать сединой.

— Вот как? — буркнул он. — А я-то думал…

Он вдруг подался всем корпусом в мою сторону.

— Скажите честно, Теодор, — попросил он, — вы ведь наверняка думаете, какого черта я так пекусь об этом изверге с обагренными кровью руками? А? Ну, признайтесь!.. Так вот, знайте… Кин Артемьевич не приходится мне ни родственником, ни сыном или племянником какого-нибудь моего старого друга, ни женихом моей дочери, как вы, наверное, уже начали было воображать… И не спорьте с доктором психологических наук!.. Об этом не может идти и речи. И никто не осаждает меня звонками и просьбами спасти данного субъекта от справедливого наказания. Просто мне будет очень жаль, если талантливые мозги будут искромсаны скальпелем лоботомиста, и человечество лишится еще одного бойца, сражающегося за Познание!.. Я ведь не Господь Бог и не в состоянии наделать себе столько и таких людей, сколько и какие мне надобны!.. Понимаете, Теодор?

— Да, — сказал я, невольно вытянувшись в струнку, — да, конечно, Прокоп Иванович…

— Тогда можете быть свободны, — милостиво разрешил Бурбель. — А завтра, перед тем, как отправиться с Изгаршевым на Установку, загляните ко мне… Или нет, лучше не надо. Всё, всё, до свидания!..

Я молча кивнул и направился к двери, но аудиенция на этом еще не закончилась. Как в дешевых мелодрамах, Бурбель обожал неожиданности, и когда я уже был готов переступить порог, он вдруг продекламировал с необъяснимым пылом мне в спину:

— “Сеющий, сколько бы ни сеял, не скорбит и не тужит: напротив, чем более засеет, тем веселее и благонадежнее бывает. Так и ты: чем обильнее твое подаяние, чем шире круг твоего благотворения, тем более радуйся и веселись. Придет время, Мздовоздаятель изведет тебя на удобренное, засеянное и оплодотворенное благотворительностью поле жизни твоей, и веселит сердце твое, показав стократно умноженное жито правды твоей!”…

А когда я ошарашенно развернулся к нему лицом, с невинной улыбкой пояснил:

— Это из альманаха “Воскресные чтения”. Номер три за одна тысяча восемьсот шестьдесят девятый год, страница пятьдесят семь… Будто о нас написано, не правда ли?..

Непонятно: и что в моем шефе находят некоторые серийные убийцы?!..

Черт бы нас всех подрал, гуманистов паршивых, думал я, возвращаясь в свой отсек. Сами не знаем, чего мы хотим… То ненавидим своих подопечных до коликов в печенках, то готовы за них стоять горой перед начальством. Вот признайся честно самому себе, Теодор, с чего это ты так заступился за Изгаршева? Ведь тебя же мутит от одной его ухмылки!.. И ты непоколебимо уверен в том, что “реэдукировать” его — это все равно, что пытаться оживить египетскую мумию. Так в чем же дело? Может быть, в том, что ты стремишься избежать нытья со стороны своей совести? Или просто боишься признать свою эдукаторскую импотенцию по отношению к этому мерзавцу?..

Тут я поймал себя на том, что прохожу мимо владений Вая Китадина, и сразу вспомнилось, что он просил меня заглянуть к нему.

Вай Китадин был в нашем учреждении одним из немногих, у кого общение с мерзавцами и подонками не отбило радостного мироощущения и вкуса к жизни. Правда, у Вая жизнерадостность приобрела налет некоторого цинизма, но это не мешало ему исправно исполнять свои функции. Задачи у него, правда, были на порядок менее сложными, чем, например, у меня. И это понятно: одно дело, скажем, уламывать человека, впервые нарушившего закон, не совершать кражу или убийство, и совершенно другое — биться головой, как о стену, о маниакальное стремление убивать, убивать и еще раз убивать всех подряд, как это бывало у моих подопечных.