Книга Попаданец. Барон Ульрих - Сергей Мельник

Я жестом предложил ему сесть за стол, где расторопная прислуга принялась накладывать ему снедь на тарелки. Он, в отличие от старичков, уселся без испуга и уговаривать себя не заставил.

— Землю свою охраняют они, вот что я вам скажу.

— Они? — Я уцепился за его слова, подавшись вперед и пристально его рассматривая.

Повисла тишина, мужик сидел ни жив ни мертв, похоже, он сам испугался того, что сказал.

— Давай, Копта, раз уже начал, то досказывай, вижу же, что знаешь гораздо больше, чем говоришь.

Он залпом осушил кружку с вином, совершенно не обращая на меня внимания, уходя куда-то в себя.

— Я тогда молод был, только тринадцать исполнилось, — начал он свой рассказ. — Мы жили в Поренке, это день ходу от Мекты, молодые парни умудрялись за ночь добегать к их девкам на свиданку. Жили как все, небогато, но земля хорошо в наших краях родит. Батя мой еще охотой промышлял с мужиками, они часто загоны с мектийцами по осени устраивали, на зиму зверя в прокорм взять. Лес-то рядом, вон за Мектой самый что ни на есть лес, не дурной подлесок, а мощь вековечная. Жили, годами промысел ведя, что ни говори, да разное бывало, всякое на охоте. Батя мой братьев старших уже три осени с собой на загон брал, а меня тогда впервые.

Он замолчал, я не торопил, видно, человеку нелегко память бередить, да и я примерно догадываться стал, что не просто так мальчишка тогда живым ушел.

— В те года война меж пиктами и орками была, не упомню, что там до чего, но часть племен орочьих к лесу вышла жить. Пикты-то что? Люди как люди, диковаты, но просты, а у орков в каждом племени шаман да три-четыре гархи по традиции. И случилось так, что в Мекту семья пришла людская, пикты, не пикты — не поймешь, они хоть и чужаки, но по-людски их приняли, не гнали, в долю на поля взяли, зиму вместе перезимовали. Потом те назад в леса вернулись, а в деревне парень молодой с девкой остались. Вроде как работящие, дом себе сами ставили, чего ж гнать, народцу-то негусто, а так помощь все же. Так оно и было. Да вот беда случилась, парень тот охотником был, говорят, дюжим, никогда без добычи не приходил. Ушел в лес, а в деревне тогда молодняка было много дурноватого, заявились к девке его да, как водится, по-простецки разделили ее, стало быть, мол, молодая, не убудет, все равно без мужика своего неделями одна в постели томится, пока тот по лесам бегает.

Вот тебе и номер. По-простецки, стало быть? Томится, стало быть? Ну да, ну да. Это как в анекдоте том, почему у нас все: «ларек-шмарек», «калидор» да «толчок»? «Культур-мультур» такой, чего вы хотите?

— Молодые, глупые. — Он шмыгнул носом. — Не лютовали, правда, так, пару раз по щам дали, но все равно поплатились. Все, от первого до последнего. Как парень ее из лесу вернулся, так и пошли смерти, одна за другой, считай, ночи не проходило, чтобы зверь кого-то из местных не задрал. Резал их, как овец, никто даже криков не слышал. Легли спать, а наутро покойничек. Пока суд да дело, пока дотумкали, что это может быть, в живых две семьи осталось из тех, кто просто сбежал из дому да у нас в Поренке схоронился по родне. А и наши-то хороши, не верили перепуганным бабам, что мужиков своих потеряли. Собрались по осени на загон да решили глазами подивиться на то, что от Мекты осталось. Как сейчас все перед глазами стоит. Мы прошли пустые хаты, как после мора, ни живых, ни мертвых, даже птиц не слыхать, тока двери скрипят, ветром качает, и на выселок двинулись, по науке. Как на зверя лесного, цепью в обхват, вперед себя пики с острогами. — Дрожащими руками он налил себе еще вина в кружку. Помолчали. Пусть говорит, пусть так говорит, не мне его подгонять. — Он и вправду огромный. — Пустая кружка стукнула гулко по столу. — Не корова, конечно, но с телка будет. Шерсть черная, без серости али карих подпалин, весь в одной поре, средь дня шли, я хорошо разглядел. Не мог не разглядеть, никак не мог глаз оторвать, словно я не я, ни ног, ни рук не чуя, лишь стоял и смотрел, как он двигался, взметая алые сполохи, как зарницы. Одного за другим, в обход по кругу, не скрываясь и не таясь, в полной тишине он несся, а люди валились наземь, чтобы уже не встать. Все, все, кого я знал… а с ними и батя с братанами. — Он закрыл глаза, обхватив руками склонившуюся голову. — И я бы лег, но тут девка вышла, да в голос как заорет: «Не тронь мальца, Патрик, его хоть пощади!» Я стою, она стоит, и зверь стоит, мех на загривке топорщит, глазом буравит, а с морды кровь людская струями стекает на траву. «Беги! — она кричит. — Беги! И не возвращайся!» И я побежал, все там остались, а я все бежал, и бежал, и бежал… Не помню, как назад возвернулся, уж через месяц, к снегам, глаза открыл дома, мать в слезах сидит, говорит, в лихоманке жаром чуть не угорел, да все бредил про зверя лютого.

— Не поверили или правду не сказал? — Я жестом показал стоящей неподалеку служанке, явно впитывающей весь рассказ, как губка воду, подогреть чаю.

— Не сказал. — Он упер в меня тяжелый, мутный хмелем взгляд. — А про что сказал, не поверили, ни барон тогда, ни три дурня, что сегодня в ночь на тот свет отправились. Старого волка убили, но баба-то осталась. Не знаю, то ли сама оборотнем стала, то ли щенят успела народить, а соваться туда не нужно, коли живыми ноги хотите унести. С нее у меня спросу нет, муж ее мертв, вот и молчал.

— Вот и молчи дальше. — По-стариковски крякнув, я встал из-за стола, отправляясь к себе. — Сегодня чтоб не пил больше, шкуру спущу. Завтра с рассветом чтоб у замка был.

— Зачем? — Он пьяно замотал головой.

— К бабе поедешь, спасибо скажешь, что живой до сих пор.

* * *

Выехали, что называется, до петухов, вроде где-то на горизонте намечается розовая полоса, но небо еще по-ночному чистое. Кроме енотов и Конпы, брать никого не стал, было холодновато, еще лето, но по ночам уже свежо, так что я, недолго думая, развернул скрутку с шерстяным одеялом, укутываясь в него с головой, отчего в тепле, на мерно покачивающейся спине лошадки даже умудрился заснуть на пару часиков, чудом, наверно, не свалившись.

Конпа в седле держался уверенно, вел мою лошадку, намотав удила на луку своего седла, шли лошадки бойко, по натоптанной дорожке уходя на север от Кугермата, где-то там, на световой день пути, стоит Поренка, а еще дальше — неживая Мекта, куда мы и держали свой путь.

На кой черт, спрашивается, я туда подался? Спросите что полегче. Вот хоть убейте, не знаю, может, устал от этой военной кутерьмы, а может, сердце чего в голову подсказало. Не знаю, одно лишь могу с точностью сказать: история с этим Мектийским лютнем должна окончиться. Насовсем. Навсегда. Хватит в ней уже крови и боли, и пусть не мое это дело, но я его хочу закончить.

Семьдесят третий получил указание ждать еще сутки Тину, а потом выдвигаться к следующему рубикону нашего марша, конечной точке всего похода — Роне.

Пограничной крепости западней Кугермата. По срокам, думаю, Нуггет уже рвет волосы на… кхм… голове, дойдя до Норвшлица и получая звоночек от крестьян о захвате еще одной его крепости. Да и легион у меня уже не тот, что был, уже не нужна нянька, чувствуется, пошел прокал стали, из которой хороший клинок выйдет, ну и не так уж далеко и надолго я их покидаю, дня три-четыре от силы.