Книга Завещание Сталина - Эдуард Скобелев

Другой жизни у меня нет, кроме жизни страны, которой я служу. Всем известно, что меня не интересуют ни богатство, ни личная слава, ни увеселения, меня заботит только мощь страны, её неуязвимость, которая позволит сделать жизнь каждого советского человека гораздо более осмысленной, счастливой, материально обеспеченной.

Установленная власть должна защищать себя. Но это трагедия, если власти приходится только тем и заниматься, что защищать себя. Эту вот трагедию и навязали Советскому Союзу политические проходимцы и в стране, и за рубежом.

Между тем задачи власти — созидательные. Но даже экономика имеет тут подчинённое значение, о чём и не подозревают бравые марксисты, а точнее — провокаторы. Главное — свободное развитие духовного потенциала, расширение нравственного пространства, которое компенсирует погрешности и ложь политических доктрин и установок. Говорю честно: мы не выжили бы без наследия Достоевского, Льва Толстого, Гоголя, Пушкина, без тех, кто смотрел дальше сохранения простой народной традиции, кто создавал новое пространство для духовного творчества.

Великий писатель — это всегда политический писатель. Чтобы заполучить его, нужно терпеть сотни единиц писательской мелочи, работая с ними, но, конечно, не в плане кагального давления, как было и есть у нас до сегодняшнего дня. Стричь всех под эту гребёнку, которая якобы необходима власти — не только позорное, но и пагубное дело, ибо подлинный гений, выделяемый народом, непременно видит дальше, чем наши недоучившиеся доктринёры.

Я представляю себе весь ужас положения действительно талантливых поэтов или прозаиков. С одной стороны — железобетон официальной доктрины, серость которого усилена безмозглостью партийного чиновника и замыслами тех, кто погоняет и чиновников. С другой стороны, расхолаживающая дребедень всех этих парикмахеров и конферансье, представляющих «граждан мира». С третьей стороны, давление религиозной кондовости и местечковой заскорузлости, прикрытой фразами о национальном искусстве.

Вот что мы обязаны видеть постоянно. Народ должен иметь возможность свободно выражать то, что он осознаёт. Причём, без русского языка он этого никогда не выразит. Русский язык должен дать простор всему национальному. Вот где наши бонзы могут наделать ошибок, которые приведут к взрыву, что сметёт и бонз, и всю нашу работу.

Наша духовность принадлежит всем в равной мере, и если где-то будут нарушены шлюзы, наш корабль остановится, заржавеет и потонет. Я вижу, что марксист-ленинец или марксист-сталинец нас не спасут, нас спасал и спасёт приверженец Пушкина и Льва Толстого. Вас это удивляет? Меня уже не удивляет.

Всего важнее — понять, что нам отведён удел рабов, ничего не знающих о пирамиде, для которой мы вырубаем в скалах многотонные блоки… Что вы способны сделать, если вам свёрстан план и определены все условия производства — количество сырья, энергии, поставщики, цены, зарплата?.. Ничего вы не способны сделать радикально, вы будете копаться в этих примитивно определённых обстоятельствах… Представьте себе, что почти такая же участь ожидает нас в стихии мирового хозяйства. Если страна не сама по-хозяйски определяет свою стратегию, она никогда не вылезет из пропасти бедности, отсталости и зависимости… «Короли королей» определяют для мира и общую стоимость труда, и цены на нефть, золото, металлы, станки и всё прочее, они же постоянно понижают цену нашей валюты, понижая наши шансы на существование… Управлять управляемым хозяйством — это заведомо обречь себя на жалкую роль лакея. СССР — пожалуй, единственная страна, которая может позволить себе независимое развитие. Это ценность, едва ли не более высокая, чем ценность нашей власти, что служит рабочему, трудовому человеку, но пока ещё служит не очень хорошо, а должна служить так, как это положено…

Если бы они знали о моих планах, сегодняшних намерениях, они растерзали бы меня на мелкие части, подкупили бы даже членов Политбюро, чтобы отстранить меня от власти, отравить, ослепить, лишить воли к жизни…

Народам всего более всегда угрожала и угрожает не нищета, не бесправие, даже не невежество и болезни, а невообразимая примитивность организации всей их жизни, их повседневного быта, прежде всего. Вот корень бедственного положения, нищеты и бесправия. Вот корень того, что на одного трудящегося слетаются и сползаются дюжины паразитов, которые сосут его кровь и силы.

Таково положение повсюду в мире, и если где-то оно чуть лучше в материальном плане, так это за счёт более несчастных, более задавленных судьбой.

Возьмите положение в нашей колхозной деревне, возьмите положение в городах, хотя бы в Москве. Повсюду неразбериха, повсюду бесправие и произвол. Родился, умер, пенсия, учеба, денежный перевод, посылка, судебная тяжба — сотни бумаг в добавление к тем бумагам, которые строчат на миллионах ежедневных собраний — партийных, комсомольских, производственных, профсоюзных, ДОСААФ и прочая. Ни единой живой мысли, никакого продвижения вперёд в организации дела. Показуха оборачивается всё большим безразличием и неверием в наши светлые идеалы. Я всё это вижу и всему этому в ближайшее время положу конец. Я начну дело, а вы, которым я доверяю, продолжите его. Оно само пойдёт в рост, как на дрожжах, но ему потребуются люди, что уже не впустят в созидательный процесс разрушителей, заговорщиков и негодяев, как это произошло при Октябрьском перевороте.

Всё, что имеется в стране, прежде всего, негативного, я получил в наследство. Я ничего не мог переменить сразу. Прежде всего, потому, что эта бесовская организация всё же позволяла с какой-то долей уверенности решать дела. В тюрьмах и лагерях сидело одномоментно чуть больше 3 миллионов человек, считай, почти 2 миллиона паразитов, разве их можно было прокормить в нищей стране, которая обязана была постоянно считаться с возможностью интервенции и надрывалась, создавая оборонительный щит? Не я, но ещё до меня, не спрашивая меня, заключённых «посадили на самообеспечение». И как только я занялся этим вопросом, я обнаружил, что три четверти материальных ценностей, которые создаёт армия заключённых, уходит на сторону, обогащая тех, кто и создавал эту негодяйскую систему, прежде всего моих политических противников. Я мог бы расстрелять, конечно, рискуя, и один, и второй, и третий состав начальников тюрем и лагерей, особенно лагерей, но я прекрасно знал, какую силу восстановил бы против себя, не решив ни единого вопроса. Ни единый из вновь назначенных начальников не обеспечил бы иной политики, потому что все уже закольцовано и система лагерей не может функционировать, не обогащая присосавшейся к ним банды. Как только я отменю эти лагери, законы лагерной жизни расползутся по ещё свободному сегодня обществу. Это вызовет роковые перемены. Переварим ли мы эту гниль, это большой вопрос…

То же самое — на предприятиях, то же — в министерствах. Жестокие меры парализуют воров и расхитителей, но шайки остаются, шайки, сколоченные по признакам куначеств, землячеств, национальностей и прочее. Они все действуют практически в подполье. У нас не хватит сил подавить их одновременно. А иначе всё бесполезно.

Бороться с нынешними процессами прежними методами — только пыль поднимать… Мы покроем всё государство сетью совершенно новой, совершенно добровольной, свободной организации, которая раздавит класс паразитов, отменит и профсоюзы, и партийные ячейки, и комсомольскую бюрократию, и даже суды и милицию. Но путь к этому долгий и непростой. Сталин, конечно, не может тут предугадать на столетия…