Книга Варяги и ворюги - Юлий Дубов

Он лениво и невесомо парил в удивительно податливой, теплой и влажной среде, сравниваясь с нею по плотности вплоть до полной потери ориентации, и цветные воздушные шары, лениво возникающие под плотно сжатыми веками одновременно со сладкой судорогой, только усиливали фантастическое и даже пугающее немного ощущение растворенности, и показалось ему в какой-то выпавший из вневременного окружения момент, что в этом растворении, лишающем собственного тела и своего "я", и есть то, что называют вечной жизнью, высшее счастье и высший смысл.

— Погоди-ка, — сказала Анка, чуть задыхаясь, — дай одеялку подыму, а то замерзнешь. — И перегнулась через Адриана, шаря по полу, и коричневый оконечник ее груди медленно прополз по его лицу, и он остановил его губами, улетая еще дальше, в ту окраину детства, которую никто не помнит, и она замерла, забыв про одеяло и уткнувшись в подушку рядом с его головой.

Она была бесконечной, эта полярная ночь. На Севере ночи длятся долго, несколько месяцев. Кругом была ледяная, заваленная снегом пустыня, ярко и заносчиво освещали этот забытый Богом предел алмазного края бриллиантовые точки в черном небе, и в их свете внимательный человек легко мог бы заметить странное движение, похожее на перемещение барханов из белой крупы под порывами арктического ветра. Но двигались эти барханы с разных сторон в одном и том же направлении, так что действием ветра это объяснить было бы затруднительно, хотя понятно должно быть из вышеизложенного, что отсутствие в сих местах всех и всяческих законов к законам физики относится тоже.

Ничто, однако же, не препятствует предположить, что именно в эту ночь нашлось у белых волков какое-то неотложное дело неподалеку от насыпанного над могилой Ермака кургана. Вполне даже возможно, что собрались они, дабы отметить пополнение, появление нового полноправного члена вольного и разгульного сообщества.

У волков тонкий слух. У белых волков — в особенности. Все слышат, собаки. И звуки любовных игрищ, исходящие из санчасти. И то, что Анка шепчет на ухо своему законному и, так сказать, окончательно утвердившемуся в этой роли супругу.

— …Я за тобой такая счастливая, мы теперь с тобой всегда вместе будем, я точно знаю, миленький, родненький, господи, какая же у тебя кожа гладенькая, как у ребеночка, родненький мой, не брошу тебя никогда и не отпущу от себя, ох, просто так и раздавила бы всего, дай поцелую вот здесь, вот так, и вот здесь, тебе нравится так? ух, как же ты стонешь, миленький ты мой, а теперь ты вот здесь, да, да, вот так подержи меня, понял? миленький мой, куда ж мы раньше смотрели, вот дураки-то, сколько времени потеряли, ой… ой… мамочки родные… ой…

А поутру, когда Анка заснула, раскинувшись на кровати, Адриан накинул на ее плечи шинель, всунул ноги в валенки и вышел на крыльцо. Сорокаградусный мороз иголками вонзился в голое тело.

«Нормально забирает, — подумал Адриан. — Так и до пятидесяти дотянет свободно. Однако, мороз».

Он нагнулся, захватил ладонью рассыпчатый снег и стал растирать грудь и ноги.

— Нормально забирает, — произнес он уже вслух, улыбнулся и сплюнул. Плевок заледенел в воздухе и прозрачным головастиком упал на вытоптанную дорожку.

Через полгода он стал забывать английский язык.

Эпилог

Родственники Ивану Дицу, вообще-то, понравились. Нормальные родственники, особенно Адольф. А баба его, баба она и есть баба. Вроде бы по-русски говорит, улыбается, так тут все улыбаются, а что они при этом думают, хрен поймешь. В спальне, оказывается, курить нельзя, надо в комнату с камином идти специально. А он и не знал — взял в ванной стакан, курил и в него пепел стряхивал. Вроде не очень обиделась, хотя непонятно.

Вот выпивка ихняя ему не показалась. Чистая самогонка. Попросил водки — назавтра появилась. Оказывается, у них принято ее со льдом пить. Попробовал — не понравилось. Объяснил Адольфу, как в России принято. Опять же, баба его вроде улыбается, но как-то не совсем так.

По городу повозили, показали все. Красивый город, богатый. Хотя про небоскребы он думал, что они повыше будут. На один высокий поднялись на лифте, ветрила там жуткий.

По делам пришлось помотаться. К адвокатам — в банк. К адвокатам — в банк. С Адольфом, конечно, иначе никак, по-русски тут не говорят. Чеки подписывал. Час у адвоката посидел — четыреста долларов вынь да положь.

У него с собой пачка была, которую в Москве, в банке, выдали. Первый раз, когда к адвокату пришли, вынул ее из кармана, так адвокат чуть из кресла не выскочил, позеленел весь и залопотал что-то. Потом уже Адольф ему растолковал, что наличными в Америке только бандиты рассчитываются. А которые не бандиты, те чеки подписывают.

Потом, когда возня с банком закончилась, ему целый пакет бумажек выдали. Одних чековых книжек три штуки. И еще много всего, и все на английском. Карточку дали, пластмассовую. Адольф объяснил, что она вроде как вместо денег. Если заплатить где-нибудь надо, типа в ресторане, даешь карточку, тебе приносят бумажку такую, слип называется, расписываешься на ней — и все дела. Но чаевые положено наличными оставлять, для чего карточку в специальный прибор надо вставить, циферки набрать, и оттуда сколько скажешь, столько и выскочит наличных. Хочешь — тыща, хочешь — десять, да хоть миллион.

Вот к этому самому моменту баба Адольфа достала Ивана со своими улыбочками. Сидит он, смотрит телик, а она придет, загородит экран и в сотый раз про сноху начинает расспрашивать. Кто такая, да откуда, да чем занимается. Сама лыбится до ушей, а глаза злющие. Вроде как Иван виноват, что сынок ее пожениться решил.

А Адольф — он ничего мужик. Когда Иван сказал ему, что в гостиницу хочет перебраться, типа попробовать самому сколько-то дней пожить для приобретения опыта самостоятельного существования, — Адольф, конечно, понял, где тут собака зарыта, покивал головой, обнял Ивана и вроде как даже прослезился.

Может, однако же, такое быть, что и показалось.

Гостиницу Иван давно присмотрел, когда гуляли по городу. «Шератон Тауэрс» называется, там, где самые небоскребы. В мраморе вся, тачки полированные подъезжают, вышибала стоит при входе, в ливрее.

Адольф его туда доставил, на регистрации рядом постоял, пожал руку и поехал по своим делам. А Иван к лифту пошел. Он идет, а за ним носильщик его шмотки тащит.

Поднялись, короче, в номер. Носильщик вещи Ивана пристроил, свет везде зажег и стоит у двери, с ноги на ногу переминается. Понятное дело — ждет.

Иван в бумажник полез, а там только сотенные. Скормил носильщику сотенную, мелких не было. И неожиданно как-то вспомнились ему строчки песни про Ванинский порт, которую любили тянуть бичи, коротающие по котельным длинную полярную зиму. Настолько явственно вспомнились, что Иван даже пропел дребезжащим голосом:

…Сидели мы в трюме как братья,

и только порой с языка-а

срывались глухие проклятья…

— перехватил недоуменный взгляд гостиничного халдея, махнул ему приветливо рукой и оскалился по американскому обычаю.