Книга Милосердие палача - Виктор Смирнов

Хлопцы наперегонки побежали к вагонам, отодвинули двери. В первом было пусто, только нары да чайник на столе. Во втором они увидели то, что искали, к чему стремились. У стенки вагона стояли друг на дружке несколько ящиков из-под снарядов. Но они оказались пустыми. Два ящика лежали отдельно. Бросились к ним.

– Ну что там? – с нетерпением спрашивал Савельев орудующих в вагоне махновцев.

– Да вроде есть. Тяжелющие!

– Тяните до дверей. Тут откроем, на улице.

Махновцы подтащили ящики к дверям, передали их стоящим у вагона крепким хлопцам, а те уже бережно поставили их возле вагона. Почти все махновцы сгрудились вокруг, ожидая чуда.

– Ну, не томите душу! Открывайте скорей! – едва не стонал Савельев.

Хлопцы отщелкнули запоры, откинули крышку первого ящика – и замерли при виде исходящего из него сияния. И тут откуда-то с высоты раздался густой веселый голос:

– Не туда смотрите, хлопцы!

Еще не совсем понимая, откуда исходит голос, махновцы стали переглядываться.

– Наверх поглядите! Тут интереснее!

Махновцы, кто сразу, кто мгновением позже, подняли глаза и увидели стоящего во весь рост на крыше вагона человека. Станковый пулемет у его ног смотрел прямо на них.

Первым движением Михася Колесника, как и многих других хлопцев, было – выстрелить в столь выделяющегося на фоне неба и широко улыбающегося человека. Но прежде чем выстрелить, они увидели, что на крышах других вагонов, даже на развалюхах с проломами, окружающих чекистский поезд, тоже стояли красноармейцы. Их было много. И пулеметы их глядели прицельно. А один пулемет, на сошках, пристроился между теплушками на земле. Этот не даст броситься под вагоны, скрыться… Хлопцы и сами не раз строили огневые засады, знали, что чего стоит. Из этой – не вырваться. Перекрестный, да еще кинжальный огонь из пяти или семи пулеметов и более полусотни винтовок – смертельная западня.

Савельев в отчаянии все же выхватил револьвер, намереваясь выстрелить в человека, стоящего на вагоне. Он узнал Морева. Этот ему не простит. Михась схватил Савельева за руку.

– Не дури, Савельев, – сказал сверху Морев. И, не давая махновцам опомниться, скомандовал: – А теперь, хлопчики, за работу! Винтовки, револьверы, шашки – на землю, на кучу! И не торопитесь, все успеете! Пулемет, который на тачанке, – на землю вверх колесами! Кто чего не понял, могу повторить!

Хлопцы смотрели на командира. Ждали. Колесник хмуро уставился в землю. В плен сдаваться не велика честь. Но и уложить всю полусотню, даже если б сам чудом уцелел, – как заявиться домой? Все – из одного села. У всех там матери, сестры, жены…

Начали бросать на землю винтовки, карабины, шашки. Тотчас из-за вагонов появились красноармейцы, стали оттеснять махновцев от оружия.

Когда полусотня еще недавно вооруженных, уверенных в себе всадников превратилась в плотно сбившуюся, беспомощную толпу, из-за дальних вагонов вышел человек с ручным пулеметом Шоша в руках. Он, однако, не пошел к чекистским вагонам, а направился к бричкам, где красноармейцы только что развязали пленных. Остановился в полосе света. И Иван Платонович узнал Кольцова.

Господи, сколько же времени они не виделись, и вот встретились – и где, как? Такой встречи просто не могло быть! Нигде и никогда! Пенсне, которое было таким надежным орудием для Старцева, вдруг отказалось служить: стекла заволокла какая-то белесая муть. Он перестал видеть.

Привычным движением сняв пенсне, профессор протер стеклышки и вновь посадил на место. Но это не помогло. Мир по-прежнему был расплывчатым и белесым. И тогда Иван Платонович понял, что плачет. Он мысленно стал ругать себя, обзывать свои слезы «старческими», но остановиться не мог. Сейчас, сейчас это непристойное поведение прекратится.

Но когда Кольцов обнял его, Старцев просто зарыдал.

Глава двадцать пятая

Последний год, может чуть более, капитан «Кирасона» Иван Николаевич Иванов жил с чувством постоянной и неясной тревоги. Огромная, необъятная Россия, как шагреневая кожа, сжалась до мизерного клочка, именуемого Крымом. И, несмотря на широковещательные обещания и русских генералов, и союзнических политиков вернуть ее в прежние границы, Иван Николаевич не верил в это. Не верил даже тогда, когда белые войска вырывались на степное раздолье Таврии. Не верил не только потому, что мысленно представлял огромные пространства России, но и потому, что хорошо знал темноту и озлобленность ее населения, которое в большинстве своем не хотело возврата к прежнему.

Старая Россия навсегда уплыла по реке времени, в новой же он не находил для себя пристани. А жизнь продолжалась, и лет ему было не столько, чтобы самому себе сказать: «Доживу как-нибудь, немного осталось».

Размышления о том, что Россия катится к неизбежному краху, покидали его разве что во сне и диктовали поступки, которых в не такое уж далекое время он бы стыдился. Но что было делать, когда отвечал он не только за свою жизнь, но и за все свое семейство: жену и двух дочек-невыдавах? Он понял, что должен сделать все возможное и невозможное, чтобы они смогли прожить свою жизнь достойно.

Прошедшей зимой, когда армию генерала Деникина заперли в Крыму, он приобрел в европейской части Стамбула, на улице Алтым-Бакал, домишко. Двухэтажный, с застекленными балконцами, нависающими над улицей, поначалу он казался ему едва ли не крепостью в этом непрочном мире. Но со временем это скрипучее жилище, построенное, как и большинство турецких домов, невесть из чего (колупни ногтем стену, и посыплется труха), все меньше и меньше нравилось Ивану Николаевичу.

По винтовой лестнице наверх поднимаешься – скрипит и качается, будто ты в штормягу лезешь на капитанский мостик. Опять же отопление в холод – какая-то жаровня, в которую насыпаешь из мешка древесных углей и раздуваешь их, как в самоваре.

Несерьезная жизнь, не то что в России. Вот в Ялте в особнячке у него печь так печь – круглая, железная, обложенная огнеупорным кирпичом: раз протопишь – три дня греешься.

Но жаловаться и на здешнее жилье было бы грех. Многие из русских беженцев мечтали бы о таком обиталище как о дворце. Ютятся где попало, случается, в таких скворечниках, что в осенний ветер их раскачивает, как в зыбке. И притом не свои скворечники, а снятые за пять-шесть лир в месяц. Не заплатил – живи на улице. Хорошо, если хозяин – турок. Турки, они добрые, вроде русских: тоже как бы подневольный народ. Вся торговля, недвижимость, все деньги – у греков, армян, евреев. Бойкие люди, торговые, копеечку умеют считать. Вот и он, Иван Николаевич, как бы подстроился к ним: домовладелец, к тому же и с капиталом в банкирском доме. Если Врангель не удержится в Крыму, он все свое семейство перевезет сюда, в Стамбул. Не Россия, а жить можно.

Пароходы, конечно, союзнички отнимут за долги, и с капитанского мостика его попрут. У них своих капитанов достаточно. Ничего, пристроится где-нибудь. Главное – дом. И счетец. И не где-нибудь там в «Алтым-банке», который не сегодня завтра разорится, а в стамбульском филиале парижского банкирского дома «Борис Жданов и Кє». И проценты, которые давал банкирский дом русским клиентам, были, пожалуй, не самыми худшими не только в Стамбуле. Если сколотить хорошенькую сумму, можно на одни только проценты и приличный дом в богатом районе купить, и жить затем припеваючи. Вот только задача, каким образом сколотить эту хорошенькую сумму?