Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс

Именно поэтому Кейти Форбс, беспощадно выпотрошившая своего клиента в «Найджел Шорт: охота за Короной», добавила к его образу всего несколько штрихов неочевидной применимости. В детстве Найджел свалился в канал в Амстердаме; в двадцать лет, посреди родного Манчестера, его ограбили на улице; когда ему было тринадцать, его родители развелись; он часто заявлял о том, что желал бы стать депутатом в парламенте от партии тори. О том, сколь скудна событиями биография мистера Шорта, можно судить по тому, что в одном месте мисс Форбс вынуждена зафиксировать, что в отрочестве Найджел «пугал знакомых, угрожая покрасить волосы в синий цвет». Угроза, впрочем, так и не была приведена в исполнение, хотя, как знать, одаренный воображением психобиограф мог бы поработать с этой деталью, учитывая то, что синий — символический цвет Консервативной партии.

Все эти незначительные и банальные подробности воспроизводились к месту и не к месту. Поскольку игроки в шахматы, как правило, ни харизматичны, ни полиморфны, забавно было наблюдать, как Шорта всем миром впихивали в различные журналистские шаблоны. Для журнала Hello! этого консервированного рисового пудинга газетного киоска, он был Найджел-семьянин, с блаженной улыбкой позирующий на фоне своего греческого пристанища с женой Реей и маленькой дочкой Кивели в обнимку. Для Sun он был Найджел — современный британский герой, «любитель рок-музыки и оторваться с корешами за кружечкой пивка… Он прорвался из самых низов и при этом не пренебрегал и другими своими страстями — женщинами и музыкой». Шорт безропотно снялся на фотографии в стиле «мачо» — с головы до пят затянутый в черную кожу, с электрогитарой наперевес, он красовался между аршинными шахматными фигурами. Название заметки? «ITS ONLY ROOK AND ROLL BUT I LIKE IT»[157]. Невинная забава, нет-нет, пожалуйста, однако ж — выглядит довольно неубедительно. Кстати, у Найджела тоже есть прозвище. Если Гари — Газза, то Найджел — Ношер. Этимология? «Nigel Short» анаграмируется в языке школьников как NosherL. Git[158].

Шорту двадцать восемь, Каспарову тридцать, но, судя по предматчевым пресс-конференциям, можно было бы предположить, что разница в возрасте между ними гораздо значительнее. Шорт — мальчишеская фигура в костюме бутылочно-зеленого цвета с прохвессорскими очочками и стрижкой полубокс — был совершеннейший недоросль: нервозный, тушующийся, и говорил он с несколько придушенными гласными, как заика, прошедший через логопеда. На подиуме при нем находился его менеджер и бухгалтер, гроссмейстер Майкл Стин (о котором однажды было сказано, что он думает о шахматах всегда, кроме того времени, когда на самом деле играет в них); в его обязанности дядьки входило время от времени забирать микрофон и отводить каверзные вопросы. Разумеется, нет никакой причины, по которой шахматный игрок должен быть хорош в сфере паблик-рилейшнз; но даже и при этом разница между Шортом и Каспаровым была феноменальная. Во-первых, английским языком русский владеет гораздо лучше, чем Найджел. Он дирижировал пресс-конференцией без посторонней помощи и с президентской непринужденностью; чувствовал себя в своей тарелке как в геополитике, так и в шахматах; учтиво уделял особое внимание вопросам, в которых был сведущ в полной мере; и в целом выглядел в высшей степени неглупым, искушенным и открытым. В своих многочисленных бумажных интервью и телевыступлениях Шорт, по контрасту, производил впечатление человека рассудительного, сосредоточенного, основательного и педантичного, пока говорил о шахматах, — и едва-едва выросшего из штанов с помочами, когда речь заходила о еще чем-нибудь, кроме шахмат. Глядя на него, невольно вспоминаешь замечание великого чемпиона мира Эмануила Ласкера в его «Учебнике шахматной игры»: «В жизни все мы бестолочи».

Искусственно созданный ажиотаж и шумиха вокруг матча повлекли за собой хилые потуги демонизировать Каспарова. То была особенность всех чемпионатов мира, начиная с «Фишер против Спасского» — все они непременно должны были преподноситься в жанре «хороший парень против плохого парня», «либо мы, либо они», чтобы к игре можно было привлечь внимание болельщиков-непрофессионалов. Тот эпохальный матч в Рейкьявике подразумевал, что победа Фишера воплотила триумф западного индивидуализма над номинальной фигурой, выставленной Советской шахматной «машиной». (Замечание лингвистического характера: у нас иногда могла быть «программа», у них — всегда была «машина».) Когда возник Каспаров, которому предстояло провести первую из пяти своих утомительных схваток с Карповым, на Западе его описывали как молодую шпану, дерзкого аутсайде- pa — наполовину еврейского происхождения, осмелившегося подняться против Московского центра; позже он стал лицом горбачевской России, символом открытости и обновления — ведь это он сумел поставить на колени бывшего дружка Брежнева. Сейчас, в ситуации, когда Каспаров бросил вызов представителю Запада, пришлось переосмыслить его как «последнего крупного бенефициария Советской машины»; тогда как тот факт, что он собрал сильную команду секундантов из бывшего СССР, был приписан не только могуществу все той же зловещей «машины», но также и тем капиталам, которые Каспаров сколотил за время своего владычества. Шорта, таким образом, можно было изображать западным индивидуалистом, вынужденным экономить каждую копейку (при том, что своему тренеру Любомиру Кавалеку он платил £125 000 за двадцать недель работы и обещал в случае своей победы начислить премиальные в том же размере). В политическом аспекте акценты также были расставлены по-новому. Тот факт, что Каспаров переметнулся из лагеря Горбачева к Ельцину, дал Шорту, без пяти минут депутату Тори, повод осудить политические убеждения своего оппонента как «лицемерные»; кроме того, в предматчевых интервью он со знанием дела говорил о «связях с КГБ». Под чем подразумевалось, во-первых, что еще в Азербайджане Каспаров пользовался дружбой и протекцией местного босса КГБ; и во-вторых, что он прошел курс тренинга у знатного специалиста по манипуляции, позволяющий психологически выбивать своих оппонентов из колеи. «Вся эта сплетня, может быть, и яйца выеденного не стоит, — заметил Шорт касательно последнего утверждения, мимоходом ретранслировав его читателям The Times, — но она очень логично вписывалась бы в общий антураж».

Но и это было еще не все. Шорт и его клика намеренно раздували личную неприязнь англичанина к Каспарову как один из факторов будущего боя. «Трудно назвать конкретный момент, после которого Найджел Шорт впервые начал испытывать отвращение к Гарри Каспарову», — писал Доминик Лоусон, редактор Spectator и близкий друг Шорта. Тем не менее он отлично справился с этой задачей, зафиксировав инцидент, произошедший в 1991 году во время турнира в Андалузии, когда Каспаров, тогда уже чемпион мира, рассмеялся Шорту в лицо в ответ на его атакующий ход. Русский — на этом разоблачения Лоусона не заканчивались — также «вперивается взглядом» в своих противников и, по словам Найджела, расхаживает взад-вперед в их поле зрения — «нарочно… будто бабуин». И ведь не то чтобы Шорт особенно нуждался в услугах своего друга в качестве рупора. К тому времени он уже называл чемпиона «азиатским деспотом», клеймил его секундантов как «лакеев и холуев», сетовал, что Каспарова «в детстве мало потчевали березовой кашей» и бил себя кулаком в грудь, сокрушаясь, что когда дело идет о финале чемпионата мира, «я не хочу опускаться до уровня животного, чтобы победить животное». На предматчевой пресс-конфренции Шорту был задан вопрос о проведенных им параллелях между Каспаровым и «человекообразной обезьяной». Хотя журналист обеспечил ему пространство для маневра, допустив, что то была «старая цитата», Шорт ответил с лихостью, достойной пятиклассника: «Так ведь все, кто видел Каспарова в бассейне, знают, что он жутко волосатый». Дождавшись смешков в зале, Шорт обосновал свою «старую цитату» ссылкой на то, что вот и «норвежская женская сборная называет Каспарова «Ковриком»».