Книга Легенда преступного мира - Николай Иванович Леонов

волнам под всеми парусами и углом не менее девяноста градусов, скорее всего, «Летучий голландец» (вряд ли кто-то из людей имел шанс при таком раскладе удержаться на палубе, не будучи приколоченным гвоздями). Имелось также общее фото, вправленное в спасательный круг.

– Симпатично, – признал Крячко, разглядывая элементы интерьера счастливой ячейки общества. – Даже не просто симпатично, а любо-дорого. И ведь судя по его физиономии, мальчик не из совестливых.

– Это точно. Трудно представить рядом его и муки совести, – согласился Гуров, рассматривая указанного субъекта, в тельняшке с закатанными рукавами, кудрявого, смазливого, с широкой улыбкой, масляными глазами и характерным для ловеласа липким взглядом.

– Весь какой примерный, отменный семьянин получился. Что это за удивительная старушенция у них тут? Может, ее куда пристроить, чтобы решить вопрос воспитания настоящих мужиков. Вон, в новостях видел, долги по алиментам вновь обновили какой-то там исторический максимум.

– Какая старушенция? – не понял Лев Иванович. – Николаевна?

– Нет, эта, Мама Зоя. Может, у нас под боком имеется основоположник новой школы педагогики. Макаренко сегодня. У нее, как я понял, удивительная сила убеждения.

– Да уж, интересно было бы познакомиться с ее методами воспитания, – улыбнулся Лев Иванович. – Но, к слову, вряд ли она старушенция. Я вспомнил: видел такую же фамилию в списке сокурсников Счастливого-младшего. И инициалы, что характерно, такие же.

– Если фамилия и инициалы совпадают, то, стало быть, она, – заметил Станислав. – Любопытно. Может, нанести ей визит, глядишь, она, возможно, что-то и знает про своего однокашника?

Гуров предложил обмозговать завтра и вышел обратно на улицу. Картины безмятежного семейного счастья породили законное желание услышать голос любимой супруги.

– Досмотрела «Рожденную революцией»? – спросил жену Лев Иванович.

– И даже законспектировала. А что? – поинтересовалась Мария.

– Я тут вспоминал, в каком фильме ты мать-одиночку играла. Тоже вся революционная, боевая такая, в красном шарфе.

– А-а-а-а! Ты «Брошены и забыты» имеешь в виду.

– Разумеется, основано на реальных событиях? – уточнил муж.

– Само собой, документальный мини-сериал. Только я играю там не банальную мать-одиночку, а весьма боевую особу. Я там такого шороху на мужской мир навела, феминистская организация «Фемен» мне в подметки не годилась. А что вдруг вспомнил?

– У тебя там фамилия была эдакая, Вассерман, что ли.

– Вестерман, – поправила Мария. – Так это был такой реальный персонаж несколько лет назад. Правозащитница, которая то носилась на помеле по коридорам власти, лоббируя законопроект о кастрации за неуплату алиментов, то пробивала освобождение от налогов для продукции отечественных кожевенников. А еще нажила кучу врагов своими обличениями, откапывая невесть откуда незаконных и брошенных детей всех, кто хотя бы краем ноги стоял у власти – неважно, министр это или первый дворник муниципалитета.

– Лихая дамочка, – усмехнулся Гуров.

– Знаешь, какая она фурия? Она примерно так говорит о тех, кто не желает обеспечивать своих брошенных детей… – Мария сделала эффектную паузу и продолжила, явно перевоплотившись в нечто фанатичное, с горящими глазами и дрожащими губами: – Есть в этом нечто возмутительное… неправильное! Вот сколько я хожу кругами вокруг этих паскудников, сколько заполняю отчетов, даже порой получаю премии – годами хожу! Я делаю вид, что работаю, паскудники делают вид, что боятся. А у бедных детей между тем не прибавляется ни копейки. И все эти сопливости – запретить выезд на заграничные моря, отобрать права, – это не более чем паллиатив. А не надо уговаривать! Не надо припугивать! Надо брать и три шкуры драть! Семь!

– Прямо театр у микрофона. Мощно. Впечатляет, – признал супруг артистический дар супруги. – Стало быть, вы лично знакомы? И как она, прямо вот такая, как ты воплотила?

Мария, подумав, сказала, что на деле гораздо хуже:

– Она очень тихо говорит, с присвистом, даже как будто с трудом. Больше молчит. Но когда начинает говорить на свою любимую тему, ее так начинает нести, аж жуть. Она все увеличивает, увеличивает громкость и под конец начинает надсаживаться, как на митинге. Ну, ты монолог слышал. Это я за ней записывала.

– Да, человек со старой обидой – готовый маньяк, – согласился Лев Иванович. – Интересно, где она сейчас. Небось в Европе, консультантом по отсутствию прав человека в России?

– Нет, почему же. Вот, всезнающий «Яндекс» утверждает, что Вестерман З. А. нынче начальник районного отдела судебных приставов в уездном городе Т.

– Какой интересный поворот в карьере, – усмехнулся Гуров. – Я так понимаю, предложили жирненькое содержание и теплое кресло – и правозащитные пароксизмы прекратились. Как это там в «Семнадцати мгновениях весны»: тогда бы никто не болтал, если бы у каждого был домик, много хлеба с маслом…

– И никаких бомбежек, – закончила цитату Мария. – Думаю, так и было дело. Ну и блат наверняка.

Гуров хмыкнул.

– А что плохого? – с вызовом спросила супруга. – Пусть трудится. И на государевой службе можно защищать бедных мамочек и детишек. К слову, у нее это классно получается, вот тут пишут, что в районе практически ликвидированы должники по алиментам… опять ржешь, шовинист?

– Ничего, ничего, – успокоил супругу Лев Иванович, – это я так.

– В общем, если хочешь, можешь сам ее навестить. Приветы передавай.

– Благодарю вас, коллега. Кстати, я тебе уже говорил, что люблю и соскучился? – деловито осведомился Гуров.

– Сказал. Только что, – не менее деловито отозвалась Мария. – Доброй ночи, орел-сыщик!

Глава 14

Даниил, ерзая на обколотой заднице, трясся в автобусе к месту вызова и рассматривал неброские красоты дальнего Подмосковья. Опергруппа, которая накануне праздновала чью-то свадьбу в чьем-то поместье, пообещала обязательно подъехать, но чуть позже.

Счастливый все пытался представить себе родителя, который отправляет своего отпрыска в детский оздоровительный эколагерь под названием «Моя прелесть». Либо они все как на подбор экосектанты или идеалисты, либо, что скорее всего, пора спустить на них отдельный отряд алён-из-опеки. Сам лагерек даже его доверия не вызывал, выглядел как нечто подлинное на Колыме, нежели детское под Москвой. И дело было не только в ржавом заборе с пущенной по краю колючей проволокой, не в чахоточной овчарке, харкавшей кровью у ворот, но и иной антураж детского лагеря был не лучше антуража взрослого лагеря на Колыме.

Кривые, небрежно выкрашенные ворота с острыми копьями по верхам, дряхлый, пузырящийся асфальт, мрачные белки, с ужасным скрежетом глодавшие шишки прямо над головой, бассейн, затянутый бурой тиной, заросли полудохлой жимолости – и то, что обнаружилось в лагере.

И нечто вроде жалости вызывала директор всего вышеперечисленного – нервно икающая, с остановившимся взглядом, но с сухими глазами, эдакая супердевушка более чем средних лет, в шортах, с толстыми ногами и в резиновых сапогах. Держалась она настоящим молодцом, без рыданий, драматических вопрошаний и жестов. Хотя ситуация была, мягко говоря, швах.

Конец