Книга Мурена - Валентина Гоби

он обнимает жену, прижимается к ней лицом, ощущая шелковистые волоски на коже, и вдыхает запах молока и земли.

Внизу танцы в самом разгаре. На следующий день Сильвия расскажет родителям, что там происходило — танцевали медленно и неуклюже. Это еще мягко сказано… И Робер подумает, что и танцы эти ненастоящие, как ранее он говорил о ненастоящем спорте, и Сильвия, поняв его, ибо хорошо знает отца, спросит: «А что такое для тебя танец?» Но не дав ему возможности сказать чепуху, сразу же ответит за него: «Танец — это не только красивые движения, не только внешняя красота, что важно, например, в моде — посмотри на платья и костюмы, которые шьются в нашем ателье. Нет, танец прежде всего это комплекс ощущений. Он виден со стороны, но живет внутри танцующего, понимаешь, папа? И это укрепляет веру в себя, это очень важно для каждого. И для них тоже…»

Франсуа наблюдает, как танцует Мугетт. Ему уже рассказали, что они устраивают танцевальные вечера в Сен-Клу; Мугетт обожает танцевать, она умудряется репетировать даже у себя в гончарной мастерской: стоит по полчаса на протезе (у нее отнята нога до середины бедра), разведя измазанные глиной руки. И сейчас они с Батистом (у того отсутствует половина предплечья) проходят тур вальса в духе «ча-ча»; оба сбиваются на счете, но им все равно.

— Самое сложное, — перекрикивает музыку Мугетт, — это поворот!

Она растягивает гласные на концах слов, ее речь чем-то напоминает произношение мадам Дюмон, в ней есть нечто солнечное, но это не подлинный южный акцент, заключает Франсуа, гласные более закрытые. Он хотел бы станцевать с этой смешливой и приятной девушкой танго, но ему нечем поддерживать партнершу. В разрезе платья виднеется новенький протез телесного цвета. Это немецкий, горделиво произносит Мугетт, от «Отто Бока». Последняя модель.

Мугетт родом из Тулузы. Ей двадцать три года, день рождения отмечает первого мая. «Да ты же и так знаешь», — говорит она, потягивая вино.

Франсуа нравится ее заразительная веселость, удовольствие, которое она получает от танца, движения.

— Да, я люблю танцевать. Плавание все же не так увлекательно. А тут вон как сердце бьется! Вот, послушай! — Она машинально пытается взять его за руку. — О, прошу прощения!

Девушка пригибает его голову к своей груди, и Франсуа послушно прикладывает ухо. Он слышит глухой шум насоса, качающего кровь, биение ее сердца.

С того дня он стал присматриваться к ней. В бассейне «Шато-Ландон» он слышит ее смех и голос, которые не в силах заглушить шум воды. От вида ее культи у него что-то сжимается в животе; девушка неуклюже прыгает на одной ноге к воде, и ему становится немного жаль ее. За четыре года занятий он так и не смог привыкнуть к виду искалеченных тел. Его мучает мысль о том, что такому, как он, отныне доступны лишь неполноценные женщины. Впрочем, у него была мать Марианны, но и у той с головой не все в порядке. Он старается не смотреть на обрубок ноги Мугетт. Потом вспоминает о Жоао, который вообще лишился возможности быть мужчиной, и ему становится стыдно. Действительно, он хотя бы способен… Тем более, утешает себя Франсуа, в мире полно женщин с каменными сердцами и иными скрытыми дефектами, которые просто не видны невооруженным глазом. Он слышит смех Мугетт, смотрит, как она пьет, танцует, кокетничает, плавает (после каждого заплыва у нее обязательно найдется несколько слов для каждого члена группы), и вдруг его настигает: девушка ничего от него не ждет!

Так что он продолжает наблюдать и слушать. Сидя в «Шез Арлетт», она рассказывает, как попала в Сен-Клу. Все просто: костный туберкулез еще в пренатальном периоде. Болезнь лишила ее общения: девушка не могла завести друзей, не посещала школу, не гуляла. После смерти матери и женитьбы отца на ее же сиделке она — нет-нет, на самом деле! — буквально угасла. Франсуа хочет, чтобы Мугетт поведала ему все. Та отшучивается: если она расскажет все, придется достать носовые платки! Но он настаивает.

— Они хотели, чтобы я называла ее мамой — ту сиделку. Я отказалась. Прекратила разговаривать. А потом у меня перестала расти левая нога. Меня заковали в гипс от груди до пяток, чтобы восстановить бедро, даже отправили в Роскоф. Мне было десять лет, но я даже читать не умела. Приходилось носить ортопедическую обувь, потому что левая нога была на семнадцать сантиметров короче правой. Я вообще не могла показаться на людях. Потом мне сделали операцию, чтобы удлинить ногу, но она не помогла. Так что осталась только ампутация, и это, клянусь, спасло меня. У меня были такие фантомные боли, что я целыми днями орала. Реабилитация… Кстати, в Сен-Клу я уже второй раз. Потеряв ногу, я обрела жизнь. У меня есть друзья. И еще лет двадцать, чтобы повеселиться, наверстать, так сказать, упущенное. Что, пора доставать носовой платок?

Она рассказывает о пансионе «Бельвю», где имеет койко-место. Населяют это заведение женщины от семнадцати до шестидесяти лет. После обеда они благодушно дремлют на террасе, а потом режутся в карты. Мугетт записали на кулинарные курсы, чтобы она не засиживалась. «Но там столько сахара и шоколада, — смеется девушка. — Я превратилась прямо в рубенсовскую красотку!» А потом были пыточные, вернее, тренажерные залы, растяжки, мешки с песком, велотренажеры и прочая чепуха. Шум и гам столовой, где одновременно жевали, болтали и смеялись сто двадцать ртов. Впрочем, ей в жизни хватило тишины.

— А ты что, не ездишь домой?

— Иногда по выходным. Отец с мачехой живут в Париже, но мне больше нравится Сен-Клу. Я боюсь. Серьезно, мне страшно возвращаться к ним. Придется поскорее найти работу.

— Какую?

— Я стенографистка.

Франсуа надеется, что ее чувство юмора, страсть к танцам, ее подвижность заставят его забыть об отсутствии ноги. И что Мугетт привыкнет к его странному облику. Эта мысль греет его, он хочет поверить, но надежда рассеивается, словно воспоминания о недавнем сне.

Как-то в сентябре шестьдесят первого, вечером они прогуливались по набережной Сены. Был вторник, канун Рождества. У воспитанников Сен-Клу выдался выходной. Они шагали медленно, Мугетт опиралась на костыли, которые звонко щелкали по мостовой, словно цикады в ночной тиши. Франсуа сочувственно смотрит, как она ковыляет, постоянно попадая костылем в щели между разошедшимися плитами. Они оставили всю компанию в «Шез Арлетт», только кофе выпили. Им захотелось посмотреть на реку. Надо было тащиться через весь город, но им-то что, вся жизнь впереди! И они, спустившись по крутым ступенькам, сели в метро. Франсуа был одет в плотную шерстяную куртку, так что почти не отличался от остальных пассажиров, а