Книга Дом Кёко - Юкио Мисима

подставку из светлого дерева «три сокровища»,[50] купленную по пути с реки Тамагавы.

В дверь постучала служанка, сообщила, что готов ужин. Он, не открывая, распорядился, чтобы ужин принесли в мастерскую. Ожидая служанку, Нацуо спрятал подставку «три сокровища» под стол.

Оставшись один, он под светом лампы в двести свечей внимательно разглядывал лежавший перед ним белый полупрозрачный камешек. Никакого сходства со знакомыми живописными материалами. Невообразимо чистая структура светлого дерева подставки тоже не могла принадлежать знакомому внешнему миру.

Как учил Фусаэ, перед подставкой «три сокровища» Нацуо сидел выпрямившись. Правильной считалась поза, когда большой палец правой ноги чуть подогнут, до ощущения, будто он слегка прижат. Фусаэ наставлял, что важно расслабиться, оставаться естественным и не фокусироваться на своём теле.

Теперь сложить руки перед грудью. Здесь тоже есть правила: средний палец, безымянный палец, мизинец прижаты к ладони, указательные пальцы вытянуты и направлены вверх. Большим пальцем левой руки слегка надавить на ноготь большого пальца правой. Мизинцы, безымянные пальцы, средние пальцы соединить. Все пальцы левой руки внизу, правой — сверху. По словам Фусаэ, такой способ складывания рук обычен, но используется и при божественном наитии. В эзотерическом буддизме это знак отражённого в воде неба.

Затем всеми силами сосредоточиться на мысли, что твоя душа сконцентрирована в этом камне. Продолжать в течение двадцати минут. И так по двадцать минут повторять несколько раз в день.

Если успокоение души прошло более или менее хорошо, то камешек весом семь с половиной или восемь с небольшим граммов станет тяжелее на один или даже на два грамма. Это можно увидеть при взвешивании. А бывает, что вес уменьшается почти до четырёх с половиной граммов. «Если вы дошли до этого, то всё получилось», — сказал Фусаэ.

Нацуо, сидя в правильной позе, отмечал знаки и пристально смотрел на камень. Тихий шелест кондиционера был единственным звуком и пробуждал воспоминания.

Вот в средней школе во второй половине весеннего дня он, устав от занятий, смотрит в окно, где ослепительно сверкают на ветру листья камелии. Там сосредоточился весь свет, и выглядело это идеально выполненным фокусом.

Подростком он не мог заснуть, пугался шума крыльев по вечерам под потолком спальни. Однажды от сильного страха он закричал, раздался шум, будто разом взлетели десятки птиц, и звуки навсегда исчезли.

Тогда же он неоднократно видел сон, в котором белая девочка в развевающейся юбочке падает с качелей.

Или одно время он увлёкся астрономией, но привычные созвездия быстро ему надоели. Тогда он просто соединял звёзды линиями, как ему хотелось, и создавал свои созвездия: машин, боксёра, созвездие курительной трубки, созвездие розы, созвездие метро, созвездие лыж. Он был дитя небесной революции.

Когда эти воспоминания, рассыпавшись, постепенно ушли, камень успокоения души на глазах вобрал в себя мутный свет электрической лампочки и стал похож на обычный камень. Выполнение ритуала, как бы ему ни хотелось сходства, очень отличалось от воодушевления, с которым он писал картины. Его камень никогда не принадлежал природе и находился там как одинокий, замкнутый в самом себе объект. Этот случайно близкий по форме к кругу, отполированный камень с самого начала был исторгнут из мира. Труд художника, когда он вовлекает предмет в небытие и отделяет его от природы, представлялся здесь бесполезно долгим. Камешек диаметром полтора сантиметра, который не стал предметом картины, не связан с жизнью, красотой, чувствами. Одним словом, он — чистая, непроявленная материя.

И поэтому он — ручка единственной двери в другой мир. Этот камешек лежал точно на границе двух миров. Если его забрать из нашего мира, в нём должна возникнуть полная проекция мира другого, уменьшенная, но в мельчайших подробностях.

Камень, когда Нацуо смотрел на него, время от времени тускнел. Порой он выглядел как язычок белого пламени, порой — как плавающий дым. Или словно бы вздыхал и быстро увеличивался. Тогда камень казался живым.

Нацуо не привык пристально рассматривать предмет, если не собирался изобразить его на бумаге, и удивлялся, что такой взгляд отчасти оживляет объект. Найденный на берегу реки камешек двоился, троился, иногда выглядел как пять камней. Становился то больше, то меньше, вращался, казалось, с бешеной скоростью. Чудилось, будто он настойчиво отводит Нацуо глаза, но изредка душевный покой Нацуо и неподвижность камня сливались воедино и возникала чистота. В такие моменты камень выглядел драгоценным шаром, который невидимые руки достали из глубокой тьмы и положили перед Нацуо.

*

«Прошло около двух месяцев. Уже осень, — подумал Нацуо, очнувшись от воспоминаний. — Сколько бы я ни смотрел на камень, серьёзного результата не было. Я отправился к Накахаси спросить, почему так, и он посоветовал воздержание в еде и сне. Следовало, по возможности, мало есть и мало спать. Это не было мучительно. Я делал, как мне сказали. Я сильно похудел и ослаб; казалось, живут одни глаза. После того как я долго бодрствовал, мне померещилось, что стены рушатся. В комнате потемнело, а затем сделалось необычайно светло, как в раю. И всё-таки результата не было. Я во всём упрекал себя.

Это случилось в один из последних дней лета. Мать, обращавшаяся со мной очень бережно, молча принесла мне сложенную газету и вышла. Я развернул её как раз на странице с заметкой о смерти Осаму. Его прекрасное молодое лицо было рядом с безобразным лицом женщины, ростовщицы. В памяти всплыли загадочные слова, которые мне сказал при первой встрече Накахаси: „Думаю, вы увидели кровь друга, которая, быть может, скоро прольётся“.

Меня охватила странная радость, я совсем забыл о трагедии. Мою душу, отгороженную от тревог реального мира, больше, нежели горе из-за смерти друга, захлестнуло чувство, которое было бы неправильно назвать радостью, но очень на неё похожее. Это меня потрясло. Приятно было осознавать, что предсказание сбылось. Похоже на удовольствие от выигранного пари. Мне казалось, что мир, к которому принадлежал Осаму, освободившись от пут жизни отдельного человека, соединился на каком-то витке с миром, где я сейчас живу.

Но вскоре я уже не знал, что мне делать со своим холодным сердцем, которое не принимает печаль.

Среди воспоминаний об Осаму было несколько душевных. Например, когда он провожал меня до станции Синдзюку после неприятного спора в кафе его матери. Его фигура в свитере наводила на мысли об огромном красивом молодом звере и казалась мне самой приятной среди фигур самовлюблённых, невыносимо скучных других моих знакомых. Вспомнились и обронённые вскользь слова, когда он показывал выпиравшие из свитера мускулы: „Как это сказать… Хотел ускользнуть от людей. Ловко, легко ускользнуть. Если бы у меня получилось, я