Книга Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

как ее?

– С Ингвиль?

– Точно.

– Нет, они весной расстались, – ответил я.

– Она так похожа на вашу маму.

– Разве?

– А ты что, не заметил?

– Да нет. Они ведь совсем не похожи? – удивился я.

– Глаза, Карл Уве. Одни и те же.

Она улыбнулась и повернулась к Ролфу, тот многозначительно повел бровями и снял куртку со спинки стула.

– Ну что, дальше справишься тут один? – спросила меня Анн Кристин. – Или присмотреть за тобой?

– Пожалуй что справлюсь, – ответил я, – но я был рад повидаться. До встречи!

Они скрылись за дверью второго этажа, где коридор, разветвляясь, ведет в другие части здания, а я остался в одиночестве доедать кашу.

* * *

В воскресенье я познакомился с Гунвор. Вышло это случайно, после работы мы с Ингве отправились выпить пива, он встретил знакомых, мы пошли к кому-то из них в гости, зажгли свечи, заварили чай, включили тихую музыку. Я сидел на чем-то вроде пуфика, мне хотелось побыстрее оттуда уйти, и тут рядом со мной уселась девушка. Невысокая, с маленьким курносым носиком и красивыми ласковыми глазами. С бьющей ключом энергией и подкупающим обаянием.

– Ты кто? – спросила она.

– Брат Ингве, – ответил я.

– Понятнее не стало. Кто такой Ингве?

– Вон он, клеится к кому-то.

– А-а! Его я тоже не знаю. Зато сразу видно, что вы братья!

– Ну да.

– Ты что в Бергене делаешь?

– Учусь. Литвед.

– Тебе нравится Рагнар Ховланн? Я его обожаю. «Самоубийство в “Черепашьем кафе”» – одно название чего стоит!

– Да, он прикольный. А ты что изучаешь?

– Теорадмин. Но после Рождества переведусь на исторический.

– Исторический? Мне бы тоже хотелось.

Она держалась открыто, но не от наивности, когда люди пытаются судить, о чем не знают, а от уверенности в себе.

Все остальные постепенно разошлись, а мы сидели и болтали, в этот вечер можно было говорить обо всем – все имеет смысл, потому что собеседник тебя внимательно слушает. Гунвор выросла на ферме в Вестланне, у нее два брата и сестра, она обожает ездить верхом, особенно на исландских лошадках, она год проработала на ферме в Исландии и отлично говорила по-исландски. Я попросил ее что-нибудь сказать, и она сказала: «Thad er ekki gott ad vita hver Karl Ove er!»[21] Это я понял и рассмеялся. Она объяснила, что у исландских лошадей на два аллюра больше, чем у всех остальных; я снова рассмеялся – надо же, так сходить с ума по животным. А ты прокатись как-нибудь сам, и поймешь, сказала она.

Мы сидели там, пока хозяин квартиры не собрался ложиться спать. Тогда Гунвор проводила меня до дома, и мы все время говорили, остановились у двери и проболтали еще с полчаса, а потом она спросила, встретимся ли мы еще, я ответил, что да, хотелось бы.

– Завтра?

– Да, отлично.

– Давай в кино?

– Давай!

Она ушла, а я отправился спать, испытывая удивительную легкость.

* * *

Спустя две недели, когда я проводил ее до дома, на крыльце она обернулась:

– Мы же теперь встречаемся, да, Карл Уве?

– Ну да, – ответил я, – по крайней мере, я с тобой встречаюсь!

С самого нашего знакомства мы почти каждый вечер проводили вместе. У нее, у меня, в «Опере», в «Фектерлофтет», долго гуляли по бергенским улицам. Мы говорили и говорили, как-то вечером поцеловались, потом провели вместе ночь, но ничего не было, Гунвор просила подождать, хотела убедиться, что мне можно доверять. Мне можно доверять, будь уверена, говорил я, потому что у меня все болело от вожделения, я ходил рядом с ней скрючившись, но нет, время работает на нас, время – наш друг. Тот еще друг, говорил я, ну ладно тебе, это же не опасно? Нет, не опасно, и тем не менее она лучше подождет, она же меня толком не знает. Но я уже все тебе показал! Больше нечего узнавать! Я совсем маленький! Она смеялась, но качала головой, и я ждал. Рядом с ее теплым обнаженным телом!

Этот запрет мне давался тяжело, но в остальном все напоминало лихорадку, сон; Гунвор приходила и уходила, а остальная жизнь превратилась в дымку, чепуху, это Гунвор облекала мир в форму и наделяла его весом, она, Гунвор, моя девушка.

Юн Улав переехал в большую квартиру рядом с кинотеатром, я давно уже познакомил его с Гунвор, и тут он собрался ненадолго уехать, может, мы хотим пожить в его квартире? Еще бы! Мы провели там двое суток, выходили лишь за едой, мы не могли друг без дружки, но Гунвор по-прежнему отказывала мне, по-прежнему недостаточно хорошо меня знала.

Ее младшая сестра со своим парнем пригласила нас к себе в Хардангер – они жили там в большом старом доме. Мы доехали на автобусе, стемнело, окрестности засыпало снегом, он блестел под луной, а на небе над нами переливались мириады звезд. Было минус двадцать, мы шагали вверх по холму, под ногами у нас поскрипывал снег, холодный воздух обжигал легкие, лицо мерзло, вокруг висела тишина.

В доме затопили камин, приготовили ужин, мы болтали, ели, пили красное вино, я был счастлив. Нам выделили комнату на чердаке, холоднющую, даже под одеялом согреться не получалось, вожделение достигло такой силы, что я не знал, куда деваться, я цеплялся за нее, целовал ее красивую грудь, ее красивый живот, ее красивые ноги, но нет, надо подождать, она недостаточно хорошо знает меня, она пока не знает, кто я.

– Я Карл Уве Кнаусгор, и я хочу тебя! – сказал я тогда.

Она рассмеялась и прижалась ко мне, мягкая и гибкая, с ласковыми глазами, моя.

Но не совсем моя, не целиком, существовали она и я, но не мы.

* * *

В те недели читал я не особо много. Это казалось мне неважным, а вот Гунвор ездила в университет каждый день, и если я следовал ее примеру, то лишь для вида, чтение почти утратило смысл, фразы расплывались, все выглядело непонятным и неопределенным, пока рядом не появлялась Гунвор и мир не приобретал прежние очертания и ощутимость. Она, Гунвор, моя девушка.

Как-то на перемене ко мне подошел Эспен. Он поинтересовался, прочел ли я эссе Мандельштама, но я его еще не открывал – хотел сперва прочесть «Божественную комедию», и он сказал, что это правильно.

– У тебя какое издание? На новонорвежском? Я его начал было, но там язык такой архаичный, что читать невозможно. Поэтому я купил на шведском. Очень хорошее.

– Я на новонорвежском купил, ага, – ответил я. – Погляжу.

Его взгляд, открытый и доверчивый, вдруг сделался суровым и отрешенным, и Эспен уперся им в пол.

Я лихорадочно прокручивал в голове