Книга Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском - Юрий Михайлович Корольков

члены коллегии Наркомата внутренних дел — Дзержинский, Петровский, Урицкий отправились к месту службы. Пришли утром, но наткнулись на запертые двери. Стучали, звонили — никакого ответа. Наконец по ту сторону зеркальной двери появился швейцар. Члены коллегии показали ему через стекло свои мандаты, выданные Совнаркомом, но на швейцара бумаги не произвели впечатления.

— Не велено пущать! — прокричал он, разглядывая с безразличным видом настойчивых посетителей. Голос его едва доносился сквозь тяжелую дверь.

Старик стоял в ливрее, расшитой золотыми галунами, бородатый и представительный. Складывалась трагикомическая обстановка. Феликс начинал нервничать, Урицкий посмеивался. Швейцар все раздумывал, отпирать дверь или нет. Он сходил за ключом, снова поразмышлял и наконец открыл дверь, предупредив, что «господа хорошие» в случае чего должны за него заступиться перед начальством. Прибывших членов коллегии за начальство он не признавал.

В громадном здании их встретили запертые столы, шкафы, гулкие комнаты.

Через день-другой стали появляться служащие — курьеры, уборщицы, кто-то из мелких чиновников. Но пользы от них было мало. Члены коллегии с утра и до вечера разбирались с делами. Работали голодные — столовая помещалась в Смольном, ходить туда было далеко, да и не хотелось терять времени.

Старик-швейцар оказался услужливым и общительным человеком. Он превратился, по крайней мере на первое время, в главного представителя старого министерства: показывал, кто где сидел, чем занимался, в каком управлении работал. В первый же день он торжественно распахнул двери министерских апартаментов и подробно перечислил былых хозяев величественного кабинета с лепным потолком, обставленного тяжелой мебелью, шкафами с книгами в золоченых переплетах. Все было строго и торжественно. Старик называл бывших министров почтительно, перечисляя их чины и звания...

Чиновничий саботаж распространялся повсюду. Он ощущался и в милиции, созданной после Февральской революции. Милиция, сформированная подчас из чинов царской полиции, отнюдь не радела за Советскую власть. Дзержинский издал по этому поводу особый приказ: «Отстранить от должности всех милиционеров, не подчиняющихся Советской власти».

Казалось бы, революция закончилась. Была она самой бескровной, прошла почти без жертв. Только штурм Зимнего дворца стоил отрядам моряков и Красной гвардии шести убитых. В городе восстанавливался порядок. Вскоре издали постановление: «Для удобства передвижения по улицам снять проволочные заграждения, сравнять окопы». Но контрреволюция никак не хотела сравнивать окопы и убирать проволочные заграждения. По всей России — и на Дону, и в столице, и в оренбургских степях контрреволюция накапливала силы, плела заговоры, готовила восстания, мятежи. Это тревожило всех, кто стоял у руководства республикой. Советской власти шел лишь второй месяц со дня рождения.

Управляющим делами в Совнаркоме с первых дней революции работал старый подпольщик Бонч-Бруевич — интеллигентный, энциклопедически образованный человек. Обычно, накопив к вечеру груду неотложных дел, он отправлялся к Владимиру Ильичу.

Однажды хмурым декабрьским вечером они сидели в рабочем кабинете Владимира Ильича. Бонч-Бруевич докладывал о тревожных вестях, о происках контрреволюции. Владимир Ильич внимательно слушал, лицо его помрачнело. Он поднялся с кресла и зашагал по кабинету. Затем остановился перед Бонч-Бруевичем.

— Неужели у нас, Владимир Дмитриевич, не найдется своего Фуке-Тенвиля, который сумел бы обуздать расходившуюся контрреволюцию?

— Надо подумать, Владимир Ильич, — ответил Бонч-Бруевич, — но наш Тенвиль должен быть не только общественным обвинителем, как у якобинцев в революционном трибунале. Ему нужно возглавить борьбу с контрреволюцией.

— Да, да, согласен с вами, — сказал Владимир Ильич. — Давайте подумаем...

Разумеется, речь шла не только об общественном обвинителе, как у якобинцев в революционном трибунале. Речь шла о человеке, которому нужно возглавить борьбу с контрреволюцией.

Вскоре Совет Народных Комиссаров поручил Дзержинскому доложить о мерах, предпринимаемых для борьбы с саботажниками и контрреволюцией. В день заседания Владимир Ильич написал записку и просил срочно передать ее Дзержинскому. Он просил учесть в докладе его личное мнение и заранее хотел обосновать его.

«Буржуазия идет на злейшие преступления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковых чиновников и т. п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольственной работы, грозящего голодом миллионам людей».

Записка Владимира Ильича и легла в основу доклада Дзержинского на заседании Совнаркома. Когда встал вопрос о формировании комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, Владимир Ильич сказал:

— Вот здесь-то нам и нужен хороший пролетарский якобинец...

Таким «пролетарским якобинцем» стал Феликс Эдмундович Дзержинский. Именно его назначили председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Произошло это на сорок третий день после свершения Октябрьской революции.

Поначалу Чрезвычайная Комиссия выполняла весьма скромные функции. Располагала она ограниченными правами: могла производить различные конфискации, выселять из города лиц, виновных в преступлениях, оказывая на них моральное воздействие, а именно — публиковать фамилии виновных для всеобщего сведения в списках врагов народа. Но среди мер воздействия, имевшихся в распоряжении ВЧК, самой действенной, пожалуй, было право Чрезвычайной Комиссии лишать продовольственных карточек наиболее активных противников нового строя.

Члены коллегии ВЧК, утвержденные декретом Совнаркома, отправились к месту своей работы — на Гороховую, в бывший дом петроградского градоначальника. И снова был пустой особняк, как в Министерстве внутренних дел, а сотрудников ВЧК, что пришли с Дзержинским, было всего два десятка, включая шофера-самокатчика. Он же был и курьером, и оперативным сотрудником. Была здесь Прасковья Путилова, девчонка восемнадцати лет, в красной косыночке и кожаной куртке, с веселым задорным лицом. Она стала и делопроизводителем, и следователем по делам спекуляций, выезжала на обыски, когда не хватало людей. А людей всегда не хватало...

Среди ответственных работников ЧК был еще Петерс, совсем молодой парень, в косоворотке с крупными белыми пуговицами, большеглазый, с копной густых волос; Ксенофонтов, Орджоникидзе. Но Серго, так и не начав работать в ЧК, получил новое назначение.

Раздобыв где-то веник, Праня принялась подметать пол в комнате, где довольно просторно расположились сотрудники Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. С первых дней приходилось заниматься не только спекулянтами, мешочниками или телефонистками, не желавшими работать на Советскую власть. Через день после своего назначения Дзержинский передал в печать сообщение о контрреволюционных происках американской военной миссии. Делом этим Дзержинский занимался еще в Военно-революционном комитете. Он собрал сотрудников и дал им прочитать материалы, которые Прасковья Путилова должна была отнести в редакцию «Известий». «Последнее предостережение» — так называлась статья о соучастии американских военных в заговоре генерала Каледина на Дону.

«Отдельные союзные офицеры, — говорилось в статье, — члены союзных военных миссий и посольств позволяют себе самым активным образом вмешиваться во внутреннюю жизнь