Книга Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

Этот пример, хотя он и может показаться смешным, важен тем, что он демонстрирует отношение к провидению и в этом ключе и к вещим снам в культурном и политическом контексте советского общества. В этом случае не народные верования, а квазирелигиозные, квазинаучные теории (склонность к которым мы наблюдали и у другого последователя Федорова, директора «Народного архива»), получив подкрепление в современной науке (кибернетике, генетике, семиотике, информатике), участвовали в создании особого мироощущения. Здесь налицо и знакомое интеллигенту советского времени ощущение, что информацию надо читать между строк, и свойственная ученым-семиотикам картина мира, пронизанного тотальным смыслом, и представление об особой роли ученого и поэта (Иванов писал стихи, которые обильно цитировал в воспоминаниях), оснащенного методами понимания будущего в обществе, которое неминуемо обречено на гибель. Такие люди, полагал Иванов, необходимы для понимания смысла жизни. «Для дешифровки» (таково последнее слово воспоминаний Вяч. Вс. Иванова)360.

Сны философа Якова Друскина

Положение Якова Семеновича Друскина (1902–1980) было очень своеобразным, и в двух словах его не определить. Профессиональный философ, он всю жизнь избегал контактов с официальными академическими учреждениями. Получив еще и музыкальное образование, он не стремился стать исполнителем. На жизнь он зарабатывал преподаванием математики (предпочитая вечерние школы). В отличие от других сновидцев, описанных в этой статье, Друскин сознательно стремился к неучастию в обществе. В 1920–1930‐е годы он был близок к неформальному сообществу поэтов и философов, называвших себя «чинарями», с которыми его связывала интенсивная дружба и осознанная духовная близость (их интимный кружок включал Александра Введенского, Леонида Липавского, Николая Олейникова и Даниила Хармса). В условиях советского режима Друскин старался воплотить классические идеалы жизни философа – переживание внутреннего, саморефлексия, аскетизм. Жизнь Друскина документирована в его дневнике, который он вел с 1933 года до самой смерти. Внешние события, повседневность в дневнике почти полностью отсутствуют. Зато он изобилует записями снов. Сны Друскина пронизаны одной темой: смерть. Все его друзья-чинари погибли во время террора и войны. В сновидениях мертвые посещали Друскина непрестанно, и он тщательно фиксировал эти посещения. В ряде трактатов, написанных в 1920–1930‐е годы, Друскин создал своего рода философскую концепцию о «вестниках», посланцах из другого мира, лежащего вне времени и пространства, которые являются человеку в том числе во снах361. В 1963 году он составил книгу, основанную на своих дневниках и сновидениях, «Сон и явь» (она была напечатана после его смерти)362. Отдельная глава была посвящена ночным посещениям убиенных друзей.

Такие сны начались в тот день, когда Друскин услышал, что Хармс, арестованный в блокадном Ленинграде в августе 1941 года, умер в тюрьме:

10 февраля [1942]. 3‐го или 4‐го умер Д. И. Так мне сказали вчера, и если это правда, то ушла часть жизни, часть мира. Ночью несколько раз снилось. Сны ищут оправдания смерти, и этой ночью смерть Д. И. была как-то объяснена, но я не помню как, помню только переломленный пучок прутьев363.

Образ переломленного пучка прутьев относится к кружку чинарей. К этому времени в живых из них остался один Друскин. Олейников был расстрелян осенью 1937 года. Введенский, арестованный в сентябре 1941 года, умер в тюрьме. Липавский был убит на фронте осенью 1941 года. До конца жизни Друскин будет в своих снах искать и не находить объяснения их гибели.

Сновидения интересовали Друскина с философской точки зрения, и он много писал – и в дневниковых записях, и в философских эссе – о сравнительной онтологии сна и яви как двух состояний сознания. Что реально – жизнь или сон? К этому вопросу, известному с Античности, обращались Декарт, Паскаль, Шопенгауэр и другие, но Друскин, отличавшийся огромной эрудицией, не ссылался на прецеденты. Он тщательно присматривался к динамике собственных сновидений. В сновидениях Друскин как бы подвергал экспериментальной проверке реальность смерти друзей.

Следующая запись сна (1955 года) – одна из многих, разрабатывающих эту тему (Л. – Липавский):

Меня в чем-то обвинили, я возражал очень резко. Вдруг вижу – в дверях Л. Уж то не сон, – думаю я. Но присутствующие стали уверять меня, что и это сон: сколько раз являлся, и всё был сон. Я рассердился: «Все вы несуществующие, все вы мой сон, кроме Л.». Они предложили испытать, сон ли Л. Для этого положили его на стол и стали резать грудь, а он усилием воли стал заживлять раны. Я ему помогал, тоже усилием воли. Кровь остановилась, раны высохли, остались только шрамы. «Но что это доказывает?» – подумал я, и все присутствующие и Л. стали медленно испаряться364.

Внутри сновидения «я» пытается придать снам – области, в которой мертвые живы и раны залечиваются усилием воли, – онтологический статус сущего («это уже не сон»). Но и во сне он испытывает философские сомнения («что это доказывает?»), и еще внутри сновидения явившиеся ему мертвые исчезают.

Друскин снова и снова записывает сны, которые подвергают реальность смерти сомнению. Приведу один из них (В. – Введенский; Т. – Тамара Липавская, жена Липавского):

[без даты] Приехал В., оказывается еще вчера. Сейчас проходил мимо, поклонился, даже не подошел, а завтра утром уезжает.

Я пошел к Липавским, Л. сидел за столом, Т. лежала на столе. Когда я вошел, она сошла со стола, села. Я говорю: «Как В. изменился, он стал похожим на профессионального советского писателя. Вначале я его даже принял за Свиридова». Поговорили. Просыпаясь подумал: но ведь Введенского нет. Но почему я так давно не встречался с Хармсом, позвоню ему, и вспомнил: его тоже нет. Тогда позвоню Олейникову, да ведь и его нет. Остался один Леня, и, окончательно проснувшись, вспомнил: и он погиб. Wir sind tot. Alles ist tot365.