Книга Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт

Далее Папен наглядно показал, что, по сути, все строилось на блефе, собственно, это еще раз подтверждают и сегодняшние показания Кейтеля.

Тюрьма. Вечер

Камера Шпеера. Когда я вечером пришел в камеру Шпеера, я обнаружил его в крайне удрученном состоянии. Шпеер выразил озабоченность ходом процесса. Обвиняемые удачно прикрывались ролью бесправных исполнителей приказов и распоряжений, а суд лишал обвинителей возможности задавать обвиняемым любопытные с политической и психологической точек зрения вопросы. Шпеер был категорически не согласен с тем, что отказ Кейтеля и Геринга действительно облегчить трагическую участь немецкого народа так и не нашел подобающей оценки на суде, напротив, суд дал им возможность превратить данный процесс в трибуну, откуда они на весь мир вопят о своей верности национал-социализму.

— И отдельные личности, и политические группы следует судить об их деяниях последнего дня. Куда полезнее заострить внимание именно на атмосфере распада, всеобщего хаоса и позора, типичной для финального этапа войны, а не пытаться вписать еще одну главу, дающую кое-кому из фюреров возможность красиво вещать с трибуны, создавая о себе благоприятное впечатление и заставляя народ вновь поверить в то, что в конечном итоге и национал-социализм был не так уж и плох.

Шпеер был всерьез обеспокоен, что его защитительная речь, в которой он намеревается обвинить нацизм, окажется гласом вопиющего в пустыне. Никогда прежде мне не приходилось видеть его таким расстроенным.

5 апреля. Послушание Кейтеля

Камера Кейтеля. Я посетил Кейтеля в его камере еще до начала утреннего судебного заседания. Он сообщил мне, что ему предстоит излагать вопрос об обращении с военнопленными и представить разъяснения в связи с делом об убийстве Жиро. И хотя дело об убийстве Жиро в контексте всего комплекса деяний, неизбежных при ведении агрессивной войны и связанного с ней геноцида, занимает относительно скромное место по значимости, его трудно переоценить в моральном аспекте, поэтому Кейтель считает своим долгом представить кое-какие разъяснения по этому поводу. Дело об убийстве Жиро в свое время в неверном свете было подано Канарисом, мало чем отличалась и интерпретация свидетеля Лахузена. Во всяком случае, Кейтель полагал, что мнение Канариса — сомнительно. Теперь он не сомневается, что именно Канарис подсказал голландцам схватить германского курьера, доставлявшего германскому послу в Голландии донесение о предстоящем вторжении немецких войск в эту страну. Сотрудники голландской полиции уже на границе подкарауливали курьера, что в конечном итоге обернулось тем, что голландская королева лишилась возможности услышать от германского посла формальное объявление войны Германией Голландии. Другим пунктом касательно его кодекса чести офицера, уже выносимого Кейтелем на обсуждение, был вопрос о его лояльности Гитлеру.

— Я уже заявлял суду, что был верен Гитлеру, но он не доверял мне и никогда не сообщал об истинном положении дел.

Утреннее заседание.

Кейтель сообщил, что в его компетенцию входил лишь общий надзор и руководство лагерями для военнопленных, а также о возникшем серьезном споре с Гитлером о передаче полномочий по приведению в исполнение наказания за побег пленных британских летчиков в ведение Гиммлера, что означало для британцев верную гибель. Затем Кейтелем были представлены объяснения по делу Жиро и по делу Вейгана (после его краткого заявления о том, что он не имел отношения к пресловутым «трофейным» экспедициям Розенберга и ни на пфенниг не получал для себя лично никаких трофеев — едва ощутимый, но все же пинок в бок Герингу).

(Подавшись вперед, обвиняемые военные пристально наблюдали за дававшим показания Кейтелем, как будто наступил кульминационный момент его защиты.)

Кейтель заявил, что лишь передал приказ — приказ о содержании под стражей Вейгана и поимке или добровольном возвращении Жиро. (Факт разговора с Канарисом, в котором глава абвера, сославшись на то, что казни — вне нашей компетенции, поручил Кейтелю передать исполнение Гейдриху, Кейтелем упомянут не был.)

Обеденный перерыв. Группировка бывших военных осталась довольна разъяснениями, и Кейтель удостоился самого сердечного приема. Честь вермахта, таким образом, была спасена. Зверская расправа с британскими летчиками, «особая обработка» русских пленных — все это отступало на задний план — Кейтель нарушил кодекс чести офицера, но не попыткой убить своего коллегу-генерала. Дёниц, похлопав бывшего начальника ОКВ но плечу, похвалил:

— Великолепно сработано!

На что Кейтель ответил, что был счастлив наконец получить возможность для представления разъяснений но делу Жиро. Геринг, даже позабыв о пресловутом пинке в бок в связи с «трофеями», также не скупился на поздравления.

Уже наверху, в помещении для приема пищи Дёниц распинался:

— Вы же видите, что никто на этом процессе не гарантирован от оскорбления подозрением! Этот Лахузен — ничтожество. Все эти шпионы — ничтожества. В результате Кейтелю потребовалось четыре месяца дожидаться, пока его доброе имя будет восстановлено. Вот что меня больше всего возмущает на этом процессе.

Методику Кейтеля прокомментировал и Геринг.

— У него другой подход. Он отвечает на каждое предъявленное ему обвинение по отдельности, чтобы избежать перекрестного допроса. Я же всего-навсего обрисовывал свою общую линию, после чего окапывался для перехода к решительному нападению.

Я возразил ему, порекомендовав взглянуть фактам в лицо и признать, что Гитлер — убийца. В одной из газет недавно появилось краткое интервью с женой Геринга. Заголовок гласил: «Фрау Геринг называет своего мужа излишне преданным Гитлеру». Я показал ему эту газету и интервью его жены, в котором она заявляла о том, что Гитлер приказал расстрелять их семью.

— Вот это женщина! Таких встречаешь лишь раз в жизни. Такое люди поймут, — считал Геринг. Мы продолжили разговор на эту тему, но стоило мне коснуться того, допустимо ли убивать женщин и детей, как снова наша беседа зашла в тупик. Геринг утверждал, что в какой-то степени еще мог понять мотивы, заставлявшие Гитлера уничтожать русских военнопленных, евреев и политических противников, но у него просто не умещается в голове, что Гитлер вполне осознанно отдавал приказы об уничтожении женщин и детей. Это был, пожалуй, единственный пункт, который мог поколебать его понятие «рыцарского благородства».

Я решил копнуть чуть глубже и высказал ему напрямик, что он, хоть и неплохо разбирается в людях, понятия не имеет о психопатологии. (Этого Геринг отрицать не стал, поскольку амнезия Гесса полностью подтвердила мою правоту.) И Гитлер, и Гиммлер — психопаты, утверждал я, хотя весьма церемонно выражались на приемах и раутах. В отношении Гиммлера Геринг готов был со мной согласиться, но стоило ему попытаться применить эту версию к Гитлеру, как тут же происходил сбой. И снова он шлепал себя по лбу, будто пытаясь зримо представить себе, как Гитлер совершал все эти деяния. Я предложил ему попытаться вообразить себе следующую ситуацию: Гитлер, одержимый антисемитизмом и абсолютно не терпевший никаких возражений, в конце концов говорит Гиммлеру: «Вот что, ты разберись там с ними, мне наплевать, как именно! И слышать больше о них не желаю!» Минуту поразмышляв и, судя по всему, весьма отчетливо представив своему внутреннему взору подобную картину, все же признал, что, вероятно, все именно так и было.