Книга Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» - Валентин Пикуль

Стучали пушки над Митавой.

— Лучше Бирена не найти! — надрывались рыцари в чаянии золотых ключей камергерства, чинов высоких на русской службе и земельных гаков с новыми рабами. Бисмарк шагнул на кафедру, оттеснив ландгофмейстера.

— Вы же знаете лучше меня, — сказал он собранию, — что имения герцогства обложены миллионными долгами. Потому и герцогом на Митаве должен быть человек очень богатый… А кто здесь самый богатый? Все вы — нищие, как крысы сельской кирхи. Крику от вас много, а денег мало…

— Богаче Бирена никого нет! — кричали опять «фамильно» семьи Бергов и Штакельбергов, Бухгольцы и Берггольцы, фон Мекки и фон Рекки, Нироты и фон Ботгы, Унгерны и Бреверны. — Самый богатый в Курляндии граф Бирен… Он один может спасти нас!

Замолкли пушки, и грянул орган. Когда молебен благодарственный отгрохотал под сводами, старый фон дер Ховен плюнул в пьяную рожу фон Бисмарка.

— Плюю в тебя, ибо ты заменяешь здесь своего господина.

Старика тут же сунули в кибитку и повезли.

Сколько лет возили его — он не знает, потеряв счет времени, как и та дюреровская женщина с суровым лицом, грустящая под шорох вечного осыпания песка.

Но однажды Ховен проснулся и понял, что лошади из кибитки его выпряжены. Старик выбил дверь и выбрался из возка. Кибитка стояла у самого порога его дома в Вюрцау… С опаскою Ховен прошел в опустевшие залы. Нетопленые камины стыли в древней кладке стен. Мебель уже вся вывезена. В погребах — ни одной бутылки вина. Только на стене еще висел лист жестокой правды — «Меланхолия». Старик заплакал:

— Хоть мертвые в гробах, но… отзовитесь!

Скрипнула дверь. Появился человек в черной маске, в прорезях которой виднелись обвислые веки осторожных глаз.

— Надеюсь, — сказал он весело, — теперь вы поняли, сколь опасно шутить со всемогущим герцогом Курляндским. Вот вам письмо от его светлости, и пусть оно не смутит духа вашего. В нем герцог извиняется, что вынужден отобрать у вас имение Вюрцау.[19]Можете уходить отсюда. Вы более — никто, вы не имеете права выражать удивление или возмущение… Идите прочь!

— Но где же моя жена? Где мои сыновья?

— Жена скончалась за отсутствием вашим. А сыновья… Один, по слухам, в армии саксонской. А младший убежал в Канаду, где вырезает краснокожих. Ищите для себя иной ночлег. А здесь, в имении Вюрцау, сиятельный герцог Бирен отныне устраивает замок для своей придворной охоты…

Уходя, фон дер Ховен сорвал со стены дюреровскую «Меланхолию». Часы жизни источали страдание — глубокое, почти неземное.

Глава 5

Фельдмаршал в сердцах выговорил Анне Даниловне:

— Сударыня, вы распустили своего мужа, совсем уже от рук отбился. Теперь, на потеху всему миру, я вынужден брать Очаков без осадной артиллерии…

Но княгиня Трубецкая уже поднаторела в боевых походах и на испуг не давалась; она ответила Миниху:

— Мой муж не виноват, коли телега корабля надежней…

Посреди золы и пепла сгоревших трав возник, плескаясь разноцветными шелками, роскошный и объемный, шатер фельдмаршала. Пригнувшись низко под его навесом, внутрь пронырнул австрийский атташе при русской армии — фон Беренклу.

— Неужели это правда? — воскликнул он. — Существуют законы батальные, и брать Очаков сейчас — значит преступать традиции.

— Русская армия тем и живет, что разрушает традиции.

— Но… вспомните хотя бы Гегельсберг! — сказал Беренклу. — Здесь, под Очаковом, вы прольете еще больше крови.

— Россия людьми богата, — отвечал Миних. — Если их не жалеют во дни мира, то я других не добрее и не стану жалеть людей во дни военные — ради конкетов.

— Но знайте, граф: турки — отличные стрелки. Они переколотят всех ваших солдат, как негодных собак.

Миних чуть не вытолкал цесарца прочь:

— Эй, только не учить меня! Солдаты русские — это вам не собаки. И вы не упорхните в Вену раньше времени — сначала убедитесь, что они будут погибать храбрецами…

Когда имперский атташе удалился, Миних потаенно признался Мартенсу, другу близкому, другу сердечному:

— Конечно, мой падре, этот цесарец прав: штурмовать Очаков — безумие! Любой уважающий себя полководец в Европе, подойдя к такой цитадели, счел бы за разумное поворотить армию обратно. И никто бы не упрекнул его на ретираде.

Но… здесь не Европа!

Остатками воды, уже загнившей в бочке, Миних ополоснул лицо после бритья.

Велел созвать в шатер генералитет. И генералам объявил:

— Читаю вам приказ: «Атака придает солдату бодрость и поселяет в других уважение к атакующему, а пребывание в недействии уменьшает дух в войсках и заставляет их терять надежду к виктории…» Очаков этот мерзкий станем брать штурмом! Промедли мы — и из Бендер подойдет громадная армия визиря, сплошь из янычар жестоких состояща! Решайтесь…

Громыхнула с фасов Очакова пушка; первое ядро разбилось возле шатра, раздирая шелковый заполог, и принц Гессен-Гомбургский сразу доложил Миниху, что он смертельно болен.

— Только не умрите без причастия. А вы, принц Антон, — спросил Миних, — не заболеете по праву титула своего?

Принц Брауншвейгский поклонился:

— Мне перед женитьбою страхом болеть не пристало…

Ворота Очакова раскрылись, словно заслоны больших и жарких печек. Густые толпы янычар с ятаганами побежали на русский лагерь. Их встретили казаки саблями, а бомбардиры били из полевых пушек. Усеяв поле трупами, янычары убрались в Очаков, и ворота медленно затворились за ними.

Генерал Кейт снова начал придираться к Миниху:

— Штурм — ладно! Но… где же план Очакова? Отсюда я вижу только стены, на которых выставлены головы казненных христиан. Подобных наблюдений для штурма мало. Кто скажет, господа, как построен Очаков? Сколько пушек? Какая геометрия его фасов?

Миних этого не знал и отпустил генералов от себя.

— Друг мой, — с укоризною сказал ему пастор. — Нельзя же постоянно рассчитывать лишь на удачу в делах военных, как в ифе картежной. Генерал Кейт прав, и если там глубокий ров, то… Скажи, чем ты его засыплешь?

— Проклятый Трубецкой! Он не привез фашинник… Где генерал Румянцев со своими банными вениками?

Явился Румянцев и сообщил, что они все веники съели.

— Как съели? — поразился Миних.

— А так, — мрачно отвечал Румянцев. — Взяли и съели. Хлеба-то ведь нет, Трубецкой не привез муки, опять сподличал…

После его ухода Миних набил трубку табаком, сказал: