Книга Вообрази себе картину - Джозеф Хеллер

— Ничего нового я не скажу, Критон. Пекитесь о себе сами и живите в согласии с тем, о чем я всегда толковал, это и будет доброю службой и мне, и моим близким, и вам самим.

— Мы постараемся, — сказал Критон. — А как нам тебя похоронить?

— Как угодно, — отвечал со смехом Сократ, — если, конечно, сумеете сперва меня схватить и я не убегу от вас.

Повернувшись к остальным, он сказал:

— Критон воображает, будто я — это уже другой Сократ, которого он вскорости увидит мертвым, и вот выспрашивает, как меня хоронить. Так поручитесь же за меня перед Критоном, только дайте ручательство обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я останусь на месте, а вы поручитесь, что, выпив яду, я удалюсь отсюда. Тогда ему будет легче, и, видя, как мое тело сжигают или зарывают, он уже не станет убиваться. Будь весел тогда, милый Критон, и говори, что хоронишь лишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как считаешь лучше. К тому времени я проскользну у вас между пальцев, и вы не сможете ни схватить меня, ни удержать.

С этими словами, сообщил Федон Эхекрату и другим своим слушателям, Сократ поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним, а прочим велел ждать.

Сократ, говорит Федон, был им словно отец, которого они лишались, на всю жизнь оставаясь сиротами.

Когда он помылся, к нему привели сыновей — двух маленьких и того, что постарше. Пришли и родственницы, и Сократ поговорил с ними и о чем-то распорядился в присутствии одного только Критона. Затем он отослал их и снова вышел к друзьям.

Было уже близко к закату, ибо проговорили они долго, да и во внутренней комнате Сократ провел немало времени. Освеженный купанием, он снова сел, но немногое было сказано между ними к часу, когда пришел и встал перед Сократом его тюремщик, слуга Одиннадцати.

— Тебе, Сократ, — сказал он, и вид у него при этом был точно у пораженного горем человека, которого душат рыдания, — которого я ныне знаю как самого благородного, мирного и лучшего из людей, когда-либо сюда попадавших, я не стану рассказывать, как гневались на меня другие люди, как они бушевали и проклинали меня, когда я говорил им, что пора выпить яд. Я уверен, что ты на меня не прогневаешься, ведь ты знаешь, что не меня надо винить, а других. Итак, ты знаешь, с какой вестью я пришел, — прощай же и постарайся как можно легче перенести неизбежное.

Тут он заплакал и повернулся к выходу.

— Всего доброго и тебе, — сказал ему Сократ, — и делай, что тебе велено.

И он поведал другим, каким добрым и приветливым человеком оказался его тюремщик.

— С тех пор, что я в тюрьме, он все время навещал меня, а иногда и беседовал со мною, просто замечательный человек. Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Критон, послушаемся его. Пусть принесут яд, если уже приготовили. А если нет, пусть приготовят.

— Слишком рано, — сказал Критон, — солнце, по-моему, еще над горами. Я знаю, другие здесь принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили вволю, а иные даже наслаждались обществом тех, кого любили. Не торопись. Время еще терпит.

А Сократ ему:

— Вполне естественно, Критон, что они так поступают, те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто что-то выиграют на отсрочке. И не менее естественно, что я так не поступлю, я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже. Я только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за остаток жизни, которой уже лишился и которая ничего больше мне предложить не может. Прошу тебя, сделай, как я сказал. Не отказывай мне.

Критон кивнул слуге, стоявшему неподалеку. Тот удалился. Не было его довольно долго, потом он вернулся с тюремщиком, несшим чашу, в которой был приготовлен яд.

Сократ с приязнью сказал:

— Ты, друг мой, со всем этим знаком, расскажи же, что мне надо делать?

— Просто выпей, — ответил служитель, — и ходи, пока не появится тяжесть в ногах. Тогда ляг. Яд подействует сам.

И с этими словами он протянул чашу Сократу, который, как рассказывает Федон, взял ее с полным спокойствием — не испугался, не побледнел, не изменился в лице, — но взглянул тюремщику прямо в глаза и спросил, можно ли сделать этим напитком возлияние кому-нибудь из богов.

Тюремщик ответил, что яду в чаше всего лишь столько, сколько надо выпить.

— Да, я, кажется, понял, — сказал Сократ. — Но молиться богам можно и нужно, и я попрошу их благоприятствовать моему переселению из этого мира в другой. Об этом я и молю, и да будет так.

Договорив эти слова, он поднес чашу к губам, весело и легко, и выпил до дна.

До той поры большинство из них еще как-то смиряли свою печаль. Теперь же, увидав, как он пьет и как выпил яд, они уже не могли сдержаться. У Федона, как он ни крепился, слезы полились ручьем, так что он закрылся плащом и заплакал.

Сократ, казалось, почти рассердился.

— Вы что, оплакиваете меня? — пожурил он их. — Федон, устыдись.

Но Федон не первым дал волю чувствам. Критон еще раньше него разразился слезами и поднялся с места, словно желая выйти, и Федон решил последовать за ним. А тут и Аполлодор, который и до того плакал не переставая, заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу. Только Сократ и остался спокоен.

— Что за ненужные вопли? — недовольно спросил он. — Как вы себя ведете! Я для того и отослал женщин, чтобы они не устраивали подобного бесчинства, — ведь меня учили, что умирать человек должен в мире. Тише, сдержите себя!

Услышав его слова, они устыдились и постарались, как могли, сдержать слезы.

Сократ ходил, потом сказал, что ноги ему отказывают, и лег на спину, как ему велели.

Человек, давший ему яд, проводил Сократа до ложа и ощупал ему ступни и голени, и спустя немного — еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показал всем, как Сократ стынет и коченеет. Наконец он коснулся Сократа в последний раз и сказал:

— Когда яд доберется до сердца, он отойдет.

Сократ лежал, закрыв тряпицей лицо.

— Бедра его уже холодели, — передает Федон, — когда он на миг приоткрыл лицо и сказал — это были его последние слова: «Критон, я задолжал петуха Асклепию. Так отдайте же, не забудьте».

— Непременно, — сказал Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

Ответа не было. Через минуту-другую голова под тряпицей дрогнула. Когда служитель открыл ему лицо, глаза уже остановились. Критон закрыл ему рот и глаза.

— Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека — мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого мудрого и справедливого.

37

Есть гнусности, и есть гнусности, и одни оказываются гнуснее других.