Книга Кесари и боги - Вера Камша

– Едемте, Лиопес! – бросил через плечо Хайме.

Пусть они будут счастливы в Миттельрайхе. Пусть хоть кто-нибудь в это проклятое время будет счастлив, не замостит дорогу в ад благими намерениями, не швырнет в канаву совесть, не сойдет с ума…

Де Реваль не знал, кто первый тронулся с места – они с капитаном или Инес. Наверное, все-таки они, а сестра смотрит им вслед, и поэтому по спине ползут мурашки. Бенеро объяснит, почему его последние слова были злыми, а может, она сама поняла. Сестра говорила с Коломбо, и она умна, но он раньше этого не замечал.

– Я согласен закрыть глаза на некоторые подробности твоего путешествия и не упоминать о прегрешениях твоей сестры, — навязчивый звонкий голос больше не был испуганным,– но в дальнейшем ты будешь руководствоваться моими указаниями. К пятидесяти годам ты должен стать главой Священного Трибунала Онсии, а еще лучше – генералом Святой Импарции. Когда же престол святого Павла опустеет, а его святейшество старше тебя на тридцать четыре года, твой долг – занять его и искоренить…

Что-то чиркнуло у самого лица, заслоняя солнце. В левое плечо вцепились когти.

– Я отправляюсь с вами, – хрипловатый спокойный голос разбил речь Коломбо, словно блюдце.

– Ты? – не понял Хайме. – Кто ты?

– Я вам нужен, дон Хайме, – голос был незнаком, голос, но не манера говорить, – без меня вы не удержите в повиновении вашу птицу, а она способна причинить много зла. И не только вам.

– Дон Луис?!

– Голубь в когтях коршуна, дон Хайме, всего лишь голубь в когтях коршуна, а ваш фидусьяр труслив. Он сделал то, что ему приказали, и сделает снова. Если рядом будут когти.

Фидусьяр не покидает слугу Господа, фидусьяр не боится, фидусьяр не может лгать… Так думали больше тысячи лет, с того мгновенья, когда первый папский голубь опустился на плечо наместника святого Павла. Но птицы не святее людей, просто у них была власть и не было врагов. А Коломбо не повезло. Совсем как Камосе. Такая простая разгадка, даже грустно…

– Дон Луис, если это вы… Семнадцать лет назад вы уже были… таким?

– Нет, дон Хайме, не был. Таким я очнулся в небе, но в Гуальдо я человек. И ночью на берегу Лаго-де-лас-Онсас, и у холма нашей смерти…

– Зло! – взвизгнуло в голове. – Страшное, извращенное Зло… Простите меня, дон Хайме!

Точно, Камоса, только крылатый. Коршун велел соврать «святому Мартину», и Коломбо соврал, хотя дон Луис вряд ли приплел к делу суадитов. Скорее всего, просто приказал обелить брата Хуана. Остальное – плод голубиных мозгов, к сожаленью, упавший на благодатную почву.

– Дон Луис, за помощь с Супериорой мне благодарить вас?

– В столице был Карлос. Альконья его звала, но тело его лежит под крестом.

Что бы сказали о здешних коршунах Фарагуандо и рэмские богословы? Если голуби – слуги Святого Престола, то коршуны – приспешники Сатаны? Коломбо в ужасе, но как видеть слуг Сатаны в тех, с кем ты спина к спине защищал людей и святыню?

– Альконья враждебна кресту? – Ответит или нет? Впрочем, молчание тоже ответ.

– Скорее, чужда. Альконья старше нашей с вами веры, дон Хайме, много старше. Иногда мы с высоты видим в озере башни и знамя с золотой птицей. Его забыли задолго до Газдрубалов…

– Вы?

– Те, кто погиб на дороге. Дон Мануэль, дон Себастьян, я, де Гуальдо, хитано, стрелки…

– На берегу их не было, – напомнил Хайме, глядя на черные точки в наполненной светом чаше. Откуда они взялись, ведь только что небо было пустым.

– Другие спокойны, – откликнулся Лихана, – они уже почти птицы, как и те, кто ушел раньше… Их много, но они забыли, кем они были, или хотят забыть. В небе мы вместе, но ночь им уже не нужна. Им хватает дня, солнца и крыльев.

– А вам нет?

– Как и вам, дон Хайме. Вы не смогли просто жить, когда ваши раны позволили вам встать. И мы не можем. Это трудно объяснить, но когда-нибудь вы поймете, ведь вы – один из нас. Когда вы пришли к нам, вы умирали, как и Диего, когда его бросили в холмах.

Конечно же! Бенеро говорил, что выпитой атлинии хватило бы на троих…

– У вас будет выбор между Альконьей и крестом, – прервал молчание Лихана, – у дона Карлоса он был.

– Я видел мертвого коршуна у ног Мигелито, – заговорил о другом Хайме, – вы все-таки смертны?

– Мы живем, пока живет Альконья и пока она этого хочет. Тот мертвый был стариком… Он устал, и его отпустили в обмен на кого-то из нас. Над ним три дня кружила стая, но мы не понимаем их язык.

– Дон Луис, что такое Альконья?

– Я знаю о ней не больше, чем птицы о небе.

– А что знают птицы о небе? – спросил Хайме, невольно запрокидывая голову.

– Что оно есть и предназначено для полета и солнца. Или звезд и луны, если ты сова или соловей. Дон Хайме, мы уже на границе. Я не оставлю вас и не забуду, зачем я с вами, но за пределами Альконьи вы меня не услышите.

– Вы не сможете говорить?

– Я смогу слышать, я смогу думать. Тот, кто провожал молодого Гуальдо, устал и вернулся, но мы вас не оставим.

– Дон Луис, вы не обязаны меня сопровождать.

– Я не скажу ничего, что навредит дону Хайме, – завопил Коломбо, – ничего… Даже про суадита!.. Не надо за мной следить! Я же все сделал правильно с Арбусто!

Черная птица, не ответив, взмыла в небо. Белая замолчала. За сухим руслом лежала Муэна. Она была такой же, как позавчера, как семнадцать лет назад, – выгоревшие, окутанные мутным маревом холмы, слепое белое солнце и пыль, пыль, пыль… На мгновение Хайме почудился тоненький девичий силуэт на обочине, но это было всего лишь памятью, которая сплелась с жарой и разлукой. И все-таки Хайме окликнул спутника:

– Дон Алехо, посмотрите вон туда. Вы ничего не видите?

– Мулы, – со знанием дела кивнул капитан, – и много. Лучше завязать лицо от пыли. У вас есть платок?

– Есть.

Шарф Инес. Повод лишний раз тронуть серебристый шелк. И еще раз взглянуть вверх, на словно бы повисшую над иссякшим потоком стаю. Маноло, Себастьян, горцы, хитано… Когда-нибудь он к ним вернется. Или не вернется, а отправится по вымощенной ошибками и благими намерениями дороге в преисподнюю, но так ли это важно, если другим не придется выбирать между жизнью и совестью? Если эти другие даже не узнают о выборе какого-то монаха, а просто будут жить.

Тропа влилась в словно присыпанную дешевой мукой дорогу. Ветра не чувствовалось, даже самого жалкого. Поднятая копытами пыль превращала путников, кем бы они ни были, в серых мельников. Что поделать, на дорогах в августе все кони сивы, а все всадники – седы… Но не все седы дважды.