Книга Николай и Александра - Роберт К. Масси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме того, быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны требуют самых решительных и серьезных мер, с чем может справиться только свежий человек.
За последние два года я, к сожалению, не во всем одобрял деятельность финансового ведомства и сознаю, что дальше так продолжаться не может.
Высоко ценю Вашу преданность мне и крупные заслуги Ваши в деле замечательного усовершенствования государственного кредита России, за что благодарю Вас от всего сердца. Поверьте, что мне грустно расстаться с Вами, моим докладчиком в течение 10-ти лет, и что я не забуду своим попечением ни Вас, ни Вашей семьи. Ожидаю Вас в пятницу с последним докладом, как всегда в 11 часов и по-старому, как друга.
Искренне уважающий Вас
То обстоятельство, что преемником его станет «свежий человек», полный сил для этой работы, в особенности узнав, что им будет Горемыкин, Коковцова не очень-то утешило. Разумеется, престарелый Горемыкин был иного, чем царь, мнения о собственном предназначении: «Совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; ведь я напоминаю старую енотовую шубу, давно уложенную в сундук и засыпанную камфарой… Впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат в сундук, как вынули из него».
После отставки Коковцова пригласила императрица-мать. «Я знаю, вы порядочный человек и не имеете зла на сына, – сказала она. – Вы также должны понять, что я боюсь за будущее. Моя невестка не любит меня; она полагает, что я завидую ее власти. Она не понимает, что у меня одна забота – видеть своего сына счастливым. Но я вижу, что мы приближаемся к катастрофе и что государь не слушает никого, кроме льстецов, и не знает и даже не подозревает, что творится вокруг него. Почему вы не решитесь откровенно сказать государю все, что вы думаете и что вам известно, ведь вы теперь вольны это сделать и предупредить его, если еще не поздно, об опасности?»
Расстроенный не менее императрицы-матери, Коковцов ответил, что ничего не мог поделать. Его или не хотели слушать, или не верили ему. Молодая императрица считала его своим врагом. Эта неприязнь возникла в ней еще в феврале 1912 года.
Именно тогда, в середине 1912 года, встретившись за чашкой чая, Коковцов и Распутин невзлюбили друг друга.
Впервые появившись в Петербурге, Григорий Распутин вовсе не собирался становиться опорой российского престола. Подобно всем удачливым авантюристам, жил он одним днем, умело используя те возможности, какие ему представлялись. В результате он проник в высшие круги русского общества, а оттуда, благодаря болезни наследника, добрался и до подножья трона. Но даже и тогда он не интересовался политикой до тех пор, пока его собственное поведение не обрело политическую окраску. И когда министры, члены Государственной думы, представители церковной иерархии и печать обрушивались на него, Распутин хватался за единственное доступное ему оружие: он обращался за помощью к императрице. Старец стал политической силой в целях самозащиты.
Императрица оказалась верной покровительницей. Как только министры или иерархи церкви принимались осуждать сибирского «святого», царица добивалась их смещения. Когда Дума начинала поднимать «распутинский вопрос», а печать возмущаться мерзостями хлыста, императрица требовала разгона первой и преследования второй. Она защищала Распутина столь энергично, что людям стало трудно отделить в своем сознании царицу от мужика. Поскольку императрица ненавидела своих недругов, они платили ей той же монетой.
По мнению С. П. Белецкого, директора департамента полиции, Распутин окончательно установил свое владычество к 1913 году. По мнению Арона Симановича, секретаря Распутина, работавшего с ним в Петербурге, чтобы приобрести то влияние, которое старец использовал последующие пять лет, с 1911 по 1916 год, ему понадобилось пять лет – с 1906 по 1911 год. По оценке обоих этих лиц, поворотным пунктом в карьере Распутина был, пожалуй, 1912 год, когда наследник едва не умер в Спале.
Династия Романовых
В 1913 году все были уверены, что начинается золотой век европейской аристократии. А между тем и знать, и простолюдины, составлявшие б́ольшую часть человечества, стояли на краю пропасти. Пройдет пять лет, и погибнут три европейские монархии, три императора умрут или отправятся в изгнание, падут древние династии Габсбургов, Гогенцоллернов и Романовых. Погибнет двадцать миллионов человек – аристократов и простолюдинов.
Но и в 1913 году можно было заметить признаки надвигающейся катастрофы. Знать еще продолжала разъезжать по модным курортам, кататься на яхтах, щеголять в цилиндрах и фраках, носить длинные юбки, держа в руках яркие зонтики, но дряхлеющие монархи, придававшие особенный блеск тогдашнему обществу, готовы были вот-вот уйти в мир иной. Престарелому императору Францу-Иосифу, восседавшему на австро-венгерском троне вот уже шестьдесят четыре года, было восемьдесят три года. В могиле покоилась не только британская королева Виктория, но и сын ее Эдуард VII. После смерти короля Эдуарда VII наиболее влиятельным из всех европейских монархов стал его племянник Вильгельм II. Наслаждаясь главенствующей ролью, кайзер свысока посматривал на своих юных двоюродных братьев, занявших британский и российский престолы. Вильгельм II, менявший мундир пять раз в день, был уверен, что, когда он командует на маневрах войсками, та сторона, которая находится под его началом, непременно одолеет неприятеля.
За нарядным фасадом с декорациями в виде монархов и знати существовал огромный мир, в котором жили и трудились многие миллионы простых людей. Предчувствие беды ощущалось ими в гораздо большей степени. Управляемые королями и императорами, государства превратились в промышленных гигантов. Появились машины и механизмы, позволявшие правителям чувствовать себя намного сильнее, чем прежде. К 1913 году было научно доказано, что распря между представителями разных династий приведет к гибели не тысяч, а миллионов их подданных. Такие катаклизмы таили в себе опасность революции. «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции штукой, – писал в 1913 году Горькому Ленин. – Но мало вероятно, чтобы Франц-Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Но и без войны напряженные отношения, возникшие в мире вследствие индустриализации, грозили бедами и смутами. Забастовки и террористические акты следовали один за другим. Кумачовые знамена синдикализма и социализма реяли рядом с золотыми стягами милитаризма и шовинизма. Наступило такое время, когда, по словам Черчилля, «переполнились чаши гнева».
Ни в одной стране не существовало столь разительного контраста между кричащей роскошью аристократии и беспросветным существованием народных масс, как в России[51]. Между богачами и крестьянством лежала пропасть невежества. Стена взаимного презрения и ненависти отделяла знать от интеллигенции. Каждая сторона была уверена: чтобы сохранить Россию, противник должен быть ликвидирован.
