Книга Оскар Уайльд - Жак де Ланглад

3 июня в «Нью-Йорк геральд» появилась такая статья: «Нам удалось выяснить, что Оскар Уайльд очень тяжело переносит тюремное заключение. Он был крайне угнетен, когда ему зачитали тюремный распорядок, и страстно протестовал, когда ему сбрили волосы и заставили одеться в отвратительную тюремную робу. Поскольку в последний день судебного разбирательства он выглядел очень больным, все надеялись, что его сразу направят в лазарет, однако ничего подобного не произошло. Его сразу же поставили к „колесу“, то есть к самому тяжелому виду работ, уготованному узникам Пентонвилля». Через день та же самая газета сообщила, что Уайльд сошел с ума: «Он пришел в бешенство, когда оказался в руках у цирюльника, затем последовали и другие тревожные симптомы; мы узнали, что в настоящий момент его содержат в специальной палате для буйных (…) Сэр Эдуард Кларк намеревается подать апелляцию». Доказательством тому служит то, что тогдашний государственный секретарь внутренних дел Эскуит, который не забыл, как несколько лет тому назад восхищался остроумием и красноречием своего гостя, отдал 5 июня указание о проведении проверки. После беглого осмотра, проведенного через окошко камеры, доктора заявили, что заключенный пребывает в полном рассудке и добром здравии.

Находясь в одиночной камере — 4 метра в длину, 2 метра в ширину и 3 в высоту, — Уайльд старался побороть чувство отвращения и стыда и учился дышать зловонным тюремным воздухом, кишащим всякой заразой, что характерно для конца XIX века, когда в тюрьмах не соблюдались абсолютно никакие правила гигиены. Ни одной книги, ни единого личного предмета, ничего, что прикрывало бы голые стены, маячившие перед его взором двадцать три часа в сутки. День начинался с подъема в 6 часов утра и уборки камеры. В 7 часов был завтрак, затем — прогулка в течение часа в полной тишине, вместе с другими заключенными. По возвращении в камеру надо было безостановочно вращать цилиндр с риском вырвать себе руки или поломать ногти, раздирая пеньковые веревки на паклю; завтрак состоял из куска сала с фасолью, плававших в миске с баландой. В час дня работа возобновлялась и продолжалась до шести. А уже в семь, после кружки так называемого чая с куском хлеба, в камерах гасили свет — и так день за днем в течение шести месяцев в Пентонвилле, затем в Уондсворте. Непрекращающаяся пытка, отголоски которой слышны в «Балладе Редингской тюрьмы»:

Там сумерки в любой душе И в камере любой, Там режут жесть и шьют мешки, Свой ад неся с собой, Там тишина порой страшней, Чем барабанный бой.

Глядит в глазок чужой зрачок, Безжалостный, как плеть. Там, позабытые людьми, Должны мы околеть, Там суждено нам вечно гнить, Чтоб заживо истлеть[517][518].

Раз в неделю в тюремной часовне проходило богослужение, и тогда можно было наблюдать, как заключенные, словно призраки, бредут по металлическим коридорам, направляясь к храму, где их поджидает «тюремный Бог». Изо дня в день сердце Уайльда превращалось в камень.

Во Франции изумление приговором и всем, что за ним последовало, сменилось возмущением. Альфонс Доде отбросил привычную осторожность и засыпал вопросами Шерарда, выразив пожелание увидеться с ним, чтобы выяснить последние новости. А. Батай сокрушался по поводу трагической судьбы «несчастного Оскара Уайльда», которого извращенные чувства довели до исправительных работ, не оставаясь безучастным к выдвинутому узником Пентонвилля требованию особого к себе отношения. В тюрьму удалось проникнуть журналисту из газеты «Голуа», который встретился с Уайльдом 13 июня: «Сбритые волосы, одежда из грубой ткани, узкая камера, кусок дерева вместо подушки, работа по изготовлению пакли, перетаскивание с места на место пушечных ядер и колесо, огромное колесо, внутрь которого помещается узник, обязанный ритмично его вращать, если он не хочет переломать себе ноги; никаких разговоров, ни чтения, ни письма и отвратительное питание. Моральные страдания доведены до уровня страданий физических, а судья говорил еще, что это наказание кажется ему недостаточно тяжелым». Октав Мирбо возмущался жестокостью английского суда, содрогаясь при упоминании об условиях, в которых содержатся несчастные узники мрачных английских тюрем. Когда из Лондона, где она следила за ходом процесса, вернулась Иветт Гильбер, ей запретили исполнять песенку «Символист», полную намеков на эстетов, зато все на «ура» приняли ее исполнение «Усталого героя» Мориса Доннэ. Один из бывших узников Пентонвилля подтверждал, что заключенных содержали там поистине в ужасных условиях: «Внутреннее помещение камеры нагоняет смертельную тоску, вся обстановка состоит из стола, привинченного к полу под газовым рожком, двух книжных полок, нескольких туалетных принадлежностей из цинка и кровати — кошмарной доски, на которую нельзя смотреть без ужаса».

Первым, кто получил разрешение на свидание с Уайльдом, оказался член парламента, адвокат Р. П. Халдэйн, который обещал похлопотать за него и сообщил Уайльду о том, как хорошо была воспринята читателями «Душа человека при социализме», вышедшая 30 мая в издательстве Артура Л. Хамфриза. Однако вскоре другой визит лишь усилил его отчаяние: судебный исполнитель доставил платежное распоряжение Куинсберри на шестьсот семьдесят семь фунтов и повестку на 24 сентября в суд по делу о банкротстве. Гораздо больнее, чем безжалостное упорство маркиза, ударило Уайльда известие о предательстве Альфреда Дугласа и его брата, которые вначале обязались уплатить сумму, соответствовавшую размеру судебных издержек. Позднее, в переписке и в «De Profundis» Уайльд не раз возвращался к этой измене.

4 июля Уайльда перевели в тюрьму Уондсворт, которая, из-за жестокости охранников и материальной неустроенности, показалась ему хуже Пентонвилля. «Я думал, — скажет он позже, — что в Уондсворте сойду с ума. Пища была еще более отвратительной, чем в Пентонвилле. Она даже плохо пахла»[519]. Именно в этот момент Уайльду стала приходить в голову мысль о самоубийстве; по его словам, от этого шага его удерживало лишь сострадание, которое он испытывал к другим заключенным, один из которых говорил ему: «Мне очень жаль вас; таким, как вы, здесь гораздо труднее, чем нам». Эти слова тронули Уайльда до слез, и он поблагодарил товарища по несчастью; но поскольку он еще не научился разговаривать, не разжимая губ, за это его вызвали к начальнику и на три дня посадили в карцер. После выхода из карцера стало очевидно, что Уайльд достиг предела своих моральных и физических возможностей. На это обратил внимание журналист из газеты «Эко де Пари» Гастон Рутье: «В десять часов из огромной черной дыры появилась тень; медленно выйдя из темноты, она бесшумно достигла освещенного участка. Человек был в одних чулках, держа в левой руке сабо; это был Уайльд, которого едва можно было узнать, обритый наголо Уайльд, который, усевшись на скамью, тут же заснул. Бедолага!»[520] Ему так и не скостили срок наказания; он должен был выдержать все моральные и физические страдания, отмеренные ему его безжалостной родиной, которую в приступе англофобии проклинала вся французская пресса. Тем временем, безусловно в противовес этому благородному возмущению, пришло сообщение о скором освобождении Дрейфуса, который был признан наконец невиновным.