Книга Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

— Ну, тогда мажусь!..

— Чэм?

— Чем вам нравится… Да нет же! Запах у меня такой, черемуховый вроде, с детства. Я ведь не виновата…

— Виновата… Приворожила… мэня… Прыдещь сегодня.

— В каких?

— Сама выбери…

— Ладненько… Я знаю.

— Всо ты знаэщь, лощадка. За то и лублу.

И опять улыбался, добрел. В такие минуты казался добрее доброго. Глаза теряли тигриный прицел.

Просто пожилой, сутулый, невзрачный, в сероватом кителе. Пенсионер.

А он и вправду получал пенсию. В конвертах приносил Поскребышев. Клал на стол, убирал в сейф. Позднее приказал переводить на книжку. Впоследствии на книжке оказалось девятьсот рублей… Отдали Светлане.

Во всех же привычках своих Сталин был настолько консервативен, что это граничило только с неврозом. У женщин любил скромные длинноватые платья. С этим его пристрастием, для кого-то, возможно, смешным, Валечке приходилось особенно считаться. Был вот такой, к примеру, случай. Подавала обед и стояла рядом, а он обнял ее привычно, как свою женщину, гладя ноги через подол тонкого летнего платья, и вдруг бросил салфетку, сурово взглянул.

И тотчас она, едва не вздрогнув, поняла тоже. Сегодня была не в той форме, в какой безоговорочно полагалось ей быть. Он признавал женщину женщиной, только если она была в рейтузах — так назывались тогда длинные панталоны с резинкой. А Валечка сегодня стирала белье и надела короткие ситцевые трусы.

— Стиралась я, — пытаясь как-то выкрутиться, пробормотала она.

— Всэ, чьто ли… выстырала?

Он отодвинул стул, не стал больше есть и ушел курить на веранду.

Расстроенная Валечка, едва не плача, быстро собрала посуду.

Смотрела на него…

Но Сталин даже не оборачивался.

И тогда она помчалась к Власику. Впервые попросила машину доехать до промтоварного.

— Приспичило, что ли?! — спросил грозный Власик.

— Да. Чулки поехали! — бойко соврала Валя (Сталин не признавал женщин без чулок и летом).

— А-а, — понимающе кивнул. — Скажи Кривченкову. Сгоняй.

Вечером (точнее, уж ночью), подавая ужин, блестела глазами.

И Сталин все понял. Нехотя будто бы погладил, потрогал. Простил.

Так было с ним.

— Отлупыт бы… тэбя… Да рэмня… жялко, — сказал Сталин.

Так было…

А Николай Сидорович Власик страдал, всякий день видя сияющую чистотой и полнотой Валечку. Долго втихую страдал. Какую девку упустил! Отдал! Дурак-дурак! Себе отыскивал. И топил тоску в коньяке-водке. Искал подобную — не находилась. И все, наверное, потому, что такие женщины — женщины для вождей — встречаются лишь в единичных случаях.

Глава двадцатая

НА ОТДЫХЕ

Величие достигается больше хитростью, чем силой. Смирение никогда не ведет к добру.

Никколо Макиавелли

Осенью сорок шестого, когда уже были завершены обе войны — тягостно долгая Отечественная и блистательно краткая японская, когда завершалась и третья, нигде не объявленная война с «националистами» на Украине, в Молдавии, Белоруссии и особенно в Прибалтике, Сталин вдруг почувствовал себя так плохо, что отменил очередную поездку на юг. Войны кончились, но всегда, что ли, так бывает, что человек, завершивший трудное дело и намеревающийся перейти к долгожданному отдыху, внезапно и непредсказанно заболевает. А бывает и худшее. Так, бывало, кто-то построил дом, забил последний гвоздь — и умер. Но это частный пример. Туго натянутая струна жизни вдруг ослабевает или лопается, и человека, днями и ночами погруженного в свою работу, ответственность, напряжение, ожидание, хватает удар, инсульт — когда-то не было таких определений, как не было и инфарктов, а был просто-напросто «разрыв сердца».

Так и случилось, когда после долгого, нудного совещания по вопросам экономики, хлеба, репараций Сталин вышел из-за стола, хотел приказать подавать чай, но вдруг зашатался, уперся в стол и так, держась за его край деревенеющими руками, качаясь, стоял, не в силах понять, что это такое. Качающимся и застал его Поскребышев. Бросился, подхватил, осторожно повел в комнату рядом с кабинетом. Тут Сталин иногда отдыхал, сидя в кресле или лежа на диване.

— Чаю… чаю… Пуст, — сказал Сталин, пытаясь превозмочь головокружение.

Поскребышев, с видом перепуганного орангутанга, стоял, опустив руки. Такого со Сталиным еще не бывало.

— Чаю! — повторил Сталин.

Чай был подан немедленно. Сталин пил его большими, медленными глотками, жмурился, пыхтел. А потом сказал растерянно стоявшему рядом Поскребышеву:

— Машину. Поэду… В Кунцево.

— Иосиф Виссарионович! Что вы! В таком состоянии? Врачей уже…

— Ныкакых врачей… Я нэ приказывал…

Он сам оделся. Спустился по лестнице (сзади шел Поскребышев). Сел в машину. Власик захлопнул дверцу.

В Кунцево, как всегда, встретила Валечка, которую, видимо, уже оповестил Поскребышев. С тревогой смотрела, как Сталин, словно механически, шел по коридору, старательно ставя ноги, чтоб не пошатнуться. А кругом него качалось все: окна, двери, пол, словно это была не дача, а крейсер «Червона Украина», на котором Сталин как-то совершил короткое плавание вдоль побережья. Сталин помнил, что тогда вот так же качало, и, даже сойдя на берег, он чувствовал эту качку. Но… что такое было сейчас? Сейчас… Что это? Ведь он не обедал в Кремле… Отравили? Что-о… Все-таки отравили… Здесь? На даче? Утром…

Сознание было ясным. Но мысли метались. Кто мог его отравить? Кто? Кто посмел? Берия?

Сел на диван. Давнул кнопку вызова, и на пороге возникла Валечка.

— Иосиф Виссарионович? Что?

Не сразу смог выговорить. Мир качался.

— Что с вами? Вам плохо? — бросилась к нему.

— Отравылы… — пробормотал он, цепляясь за ее руку.

— Когда? Где? Кто?

— Здэсс… Ут… ром…

— Да нет же! Нет!

— Как т и знаешь?

— Знаю.

— Как!!!

— Я всегда ем тоже… Перед вами… Или после вас… Тоже…

— Да-а?

— И сегодня ела.

— Тогда помоги…

Она уложила Сталина на диван, приподняв его голову, подсунула под ноги подушки.

Мир по-прежнему качался. Иногда окно комнаты начинало медленно вращаться. Сталин, не теряя сознания, сообщил Вале об этом.

— Я сбегаю за врачом?

— Нэт…

— Иосиф Виссарионович?!

— Чьто?

— На вас же лица нет!