Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

По залу прошёл гул непонимания. Сначала все думали, что это часть программы. Сергей вскочил – он сидел в первом ряду. Во рту неприятно жгло. Вспомнил, как выпил уксусную эссенцию когда-то давно, в ранней юности – похожее было ощущение. Быстро выбежал и начал искать Исиду. Что с ней случилось?! Искал её везде – в гримёрке, в фойе, во всех закоулках.

Зрители, недоумевая и подождав немного, с ропотом возмущения стали покидать свои места.

Исида открыла глаза – кругом было темно. С ужасом поняла, что ничего не видит… Её стошнило. Было так плохо, что она думала – умирает. Пыталась звать на помощь, но вместо крика рвался шепот. Снова потеряла сознание.

Сергей нашёл её лежащей перед выходом на сцену.

На следующий день нью-йоркские газеты вышли с убийственной иронией по поводу выступления Исиды и её внезапного бегства. Никому и в голову не пришло спросить её саму, что случилось.

Между тем доктора заявили о сильнейшем отравлении Исиды и её мужа. Выяснилось, что они вместе выпили немного вина. Впрочем, этот напиток вряд ли можно было так назвать.

Проснувшись, Исида увидела рядом Сергея. Так, значит, она не ослепла! Вздохнула с облегчением. Он сидел тихо, глядя на неё с нежностью. Рядом маячил Ветлугин. Сергей сказал, что она напугала его и что он очень хочет домой.

– В Париж, – ответила она севшим голосом. – Там вино можно пить.

Он покачал головой.

– В Россию!

Поднялась на постели.

– Там тебя убьют!

– А в Париже я сам сдохну. От тоски. Девочка моя, милая Исида, понимаешь, мне очень, очень надо в Россию!

Он взял её пальцы в свои. Она отвернулась. Плакать не могла – сил не было…

Пролепетала:

– Я снова видела какие-то чёрные тени в нашей спальне… Там тебя убьют. Мне страшно, милый…

Вдруг подумала: какая странная штука – жизнь. Ещё недавно, «услышав» фантом «Аве Мария» на Садовой, перед первой встречей с Сергеем, она ничего не боялась. А теперь она любит его до безумия, как дитя, теперь ей снова есть, что терять! О, горе…

Декабрь выдался на редкость холодным. Исида сказала, что в Торонто будет ещё холоднее, как дома, в Москве. Сергей купил себе длинную шубу и островерхую соболью шапочку: ни дать, ни взять – богатый московский купчина.

В Толидо, перед выступлением, Исида была в гримёрке, затягивала потуже ленты на тунике – они должны держать ткань намертво. Никогда не думала, что придётся терпеть такие унижения! В дверь постучали. Ответила: «Войдите!» Никто не отозвался. Распахнула дверь сама. Чуть не сбив её с ног крылами, влетели три огромные птицы, уселись напротив зеркала. Отражались почему-то бесконечно, многократно, убегая вглубь зеркала. Они не были похожи на реальных птиц, а были безобразны и серы. Схватила какую-то вазу и кинула в них. Скрылись, растаяли в глуби треснувших зеркал. Никак не могла прийти в себя. Что это? Неужели её снова ожидает впереди смерть? Она никем не дорожит, только Серёжей. Во рту пересохло. Надо идти на сцену, но как? Ноги дрожат. Может, у неё снова отравление спиртным? Хорошо бы… Только она помнит этих птиц – в детской своих малюток. Не могла двинуться от ужаса. Вошёл аккомпаниатор, положив конец её страху. Сказал, что узнал только что: умирает Сара Бернар. Исида расплакалась – нервы были на пределе. Так вот к чему эти птицы… Лишь бы так. Она будет танцевать «Похоронный марш» Шопена. И только его! Музыкант отшатнулся. Сара Бернар ещё жива! «Я так чувствую, – сказала Исида. – Ничего другого сейчас не смогу». Пришлось ему подчиниться.

Недоумением встретил зал танец Исиды, но хлопали бешено. Её исполнение было таким проникновенным и трагичным, что многие плакали. Исида сказала про великую артистку на смертном одре, попросила аккомпаниатора исполнить вальс Шуберта. Вместо этого он, не глядя на неё, покинул своё место. То ли был глубоко растроган, то ли категорически не согласен с траурным содержанием программы – Исида так и не поняла. Он исчез. Попробовала станцевать Шуберта без музыки. Получилось ритмично, но слишком просто, без оттенков, тех едва уловимых движений, которые и придавали глубину её искусству. Что ей оставалось? Поклонилась и ушла. Концерт был провален.

Когда в середине января снова вернулись в Нью-Йорк, обоим было ясно: делать в Америке больше нечего. Положение не спасли даже два крупных выступления в Карнеги-холл. С той травлей в газетах, что им устроили, не заработаешь ни денег, ни славы. Это был тот род скандала, который не тешит обывателя, а заставляет его бежать без оглядки… Красная пропаганда, большевистская чума! Сергей был в отчаянии и признавался, что руки чешутся набить морду хоть кому-нибудь. Он нашёл себе знакомца – негра. Его звали Джонни. Подолгу пропадал с ним в одном злачном заведении, где Джонни всегда наливали. Ну и Сергею – тоже. Часами он рассказывал свою жизнь, плакал, объяснял всю жуть про Россию. О том, что он любит её, необъятную и маленькую – не больше родных кулижек, бегущих к Оке, – всю, любит бесконечно, как никогда не любил ни одной бабы, даже самой лучшей. Что ему нужно, до зарезу нужно, обратно в Россию! Да, ему страшно возвращаться. Исида говорила ему, что у неё сердце – вещее. Перед гибелью детей её посещали всякие видения. Недавно ей явились какие-то серые чудовищные нетопыри. Она говорила, что всё, что у неё было, отнято роком. Богиня, имя которой она носит, – дар жизни и смерти… Огромный Джонни не понимал ни слова, но слушал очень внимательно, смотрел в глаза сочувствующим блеском и часто кивал.

Как поэт Сергей здесь не интересовал почти никого. Кроме евреев, бежавших из России, с территории Польши, Украины и других стран. Кто-то оказался здесь, в Америке, после утомительной эмиграции через Сибирь – в Шанхай и Харбин. Нью-Йоркская диаспора евреев была обширна, сильна и сплочена воедино русской и собственной, еврейской, культурой.

Один из поэтов, Мани-Лейб, переведший на иврит многие стихи Сергея, пригласил его в гости. Разумеется, с Исидой. Шофёр такси удивлённо поднял глаза, когда они назвали ему адрес в Бронксе. Он никак не мог понять, что могут делать эти роскошные господа в таком неблагополучном, далёком и грязном районе Нью-Йорка. Поехали…

Исида надела розовое шифоновое платье, очень открытое, эротичное и безумно ей шедшее. Сергей часто говорил, что идёт ей розовое, а не красное, которое она так любит. Розовый цвет подчеркивает осеннее выражение её глаз и тот свет, который от неё исходит. Поверх платья, скрывая его вопиющую сексуальность, была надета меховая накидка.

Рабочий район. Трущобы. Исида сразу вспомнила своё нищее детство. Смотрела широко открытыми, печальными глазами, будто вернулась в прошлое. Дома здесь были не одно– и двухэтажные, как во Фриско тех далёких лет, но общий колорит – все цвета бедности. И она в этом розовом платье – как цветок в грязи. Зачем она так оделась? Ругала себя. Но она же не знала, куда они едут. Впрочем, ей решительно наплевать. Сколько им осталось в Америке? Месяц, два? Вдруг утихнут скандалы. А если нет? Как же она хочет домой, в Париж…

Попросили таксиста забрать их через час. Сергей уверял, что не намерен оставаться дольше. Пешком поднялись на последний, шестой этаж. Внутри дом был чистым и тёплым. Распахнулись двери. Мать честная! Какая тесная квартирка! Сергей, уже отвыкший в роскоши отелей от таких габаритов, почувствовал себя чуть ли не дома в Москве. Людей набилось море – повернуться невозможно. Настоящие смотрины. Неужели все евреи Нью-Йорка собрались здесь? Кроме Мани-Лейба, Сергей никого не знал. Все присутствующие ждали только их. Женщины, на фоне которых Исида резко выделялась своими королевскими движениями, струением своего платья и лебединых рук, каждым поворотом головы, – сразу стали шептаться, обсуждая её. Все говорили на иврите. Она не знает даже русского, куда ей понять, о чём они толкуют. Но их шепоток, как ядовитый аромат, уже коснулся Исиды. Она оглянулась – вокруг неё оказались сразу несколько мужчин, целующих ей руки, что-то говорящих, о чём-то просящих. Где Сергей? Ах… Какая-то женщина уже у него на шее – прилипла к нему и целует в ухо. Это была Рашель, жена поэта. Шёпот на иврите: «Старуха-то, старуха-то – ревнует!»