Книга Запретный рай - Лора Бекитт

Благородный лоб губернатора прорезала морщинка. Сделав шаг вперед, он слегка наклонил голову, но руки не протянул: как догадалась Эмили, не потому, что счел это недостойным своего положения, а просто поняв, что Атеа не ответит на рукопожатие.

— Вы вождь с Хива-Оа? Я слышал вашу историю. Вы пока что не собираетесь покидать Нуку-Хива? Если нет, прошу пожаловать в мой дом, скажем, завтра. Мы могли бы поговорить. А сегодня мне предстоит встреча с новым начальником гарнизона.

Сказав это, губернатор поспешил на причал, потому что пассажиры шхуны успели сесть в шлюпки и теперь приближались к берегу.

Поняв, что им не грозит опасность, новобрачные вместе с отцом Гюильмаром задержались на берегу. Эмили хотелось поговорить о новом губернаторе, но потом ее внимание привлекло нечто необычное, и она умолкла, устремив взгляд на прибрежные воды.

На носу первой шлюпки стояла женщина в европейской одежде. Однако она не была белой, ее тело навек опалило тропическое солнце, а глаза были темны, как ночной океан. Куда проще было представить ее обнаженной до бедер, с волнующими холмами грудей, прикрытых только бусами из ракушек или цветочной гирляндой, да волною волос.

Ее фигура выражала такое нетерпение и готовность, что казалось, она готова броситься в воду и достичь берега вплавь, но ей мешал ребенок, которого она держала на руках. Рядом стоял мужчина, тоже с ребенком; возможно, ее муж, хотя он был европейцем, французом в военной форме.

— Морис Тайль! Моана! — прошептала Эмили.

А эти дети… Внезапно ее душу охватило предчувствие, в которое она отказывалась верить. У нее задрожали колени, гулко забилось сердце, а тело охватила истома. Это не могло быть правдой. Этих детей наверняка родила Моана. Мальчика и девочку. Двойню. Марселя и Иветту. Маноа и Ивеа.

Эмили сжала руки. Молодой женщине чудилось, что разочарование будет стоить ей если не жизни, то рассудка. В тот миг, когда Моана, неловко подобрав подол платья, ступила на берег, обжигающий, яркий луч рассеял внутреннюю тьму в душе Эмили. Одновременно земля под ее ногами дрогнула и покачнулась, и она упала на мягкий влажный песок.

Очнувшись, Эмили осознала, что это не сон. А еще поняла, что не ошиблась, потому что детей держал уже не Морис, не Моана, а Атеа. Его улыбка была гордой, теплой, нежной и, как ни странно, немного застенчивой. Эта прекрасная картина расплывалась перед взором Эмили, потому что на глаза то и дело наворачивались слезы.

Над ней склонилась Моана. Позади стояли несколько растерянные губернатор и его жена со своими людьми, а по другую сторону — свадебные гости, и местные, и фиджийцы, уже потерявшие надежду дождаться праздничного угощения.

Эти день и вечер запомнили многие. Во дворе дома священника развернулось настоящее действо.

Воздух наполнял барабанный бой: казалось, будто стучат десятки огромных сердец. Обмотанные тканью тела легко двигались вокруг костра; их танец повторяли весело метавшиеся тени. Закатный свет причудливо переливался на залитых потом плечах и лицах танцоров, придавая темной коже красноватый оттенок.

Аппетитно пахнувшие свиные туши наконец извлекли из ям. К столь желанному туземцами мясу была подана папои ма, особым образом запеченная мякоть хлебного дерева, клубни таро и горы фруктов. Ради такого праздника отец Гюильмар разрешил выставить каву.

Для виновников торжества и почетных гостей он вынес бутылку шампанского, припасенную с незапамятных времен.

— Я давно решил, что открою ее лишь тогда, когда свершится настоящее чудо, — заметил он.

В ответ Морис Тайль поставил на стол вторую бутылку со словами:

— А это от меня. К счастью, у меня есть еще одна: завтра я преподнесу ее мсье Лаво.

В виду особых обстоятельств он счел возможным отказаться от ужина в доме губернатора и отправился к отцу Гюильмару.

Атеа и Моана пили шампанское по обычаям благородных полинезийцев: не касаясь губами края сосуда, а заливая напиток тонкой струйкой прямо в открытый рот. Морис и Эмили пытались им подражать, но у них ничего не вышло, что вызвало дружный смех.

Мориса заинтересовала «Эмалаи». Узнав, что построенное Атеа судно может развивать скорость до тринадцати узлов в час, он был поражен:

— Так ведь она способна идти едва ли не быстрее большой парусной шхуны!

— Такова воля бога Тане, — скромно ответил полинезиец, заслужив очередной негодующий взгляд отца Гюильмара.

Впрочем в этот вечер все были настроены на редкость благодушно.

Эмили долгое время не могла оторваться от детей. Ей казалось чудом проводить руками по их золотистой коже, вдыхать их неповторимый запах, трогать ямочки на коленках и локотках, видеть сияние их темных глаз, любоваться их шелковистыми ресницами, губами цвета спелого граната, а особенно — слышать их лепет и смех.

Она неохотно оставила Маноа и Ивеа лишь тогда, когда они заснули сладким сном, а Морис Тайль сказал, что им всем необходимо поговорить.

Хотя его слова и были по-военному четкими и сухими, они проливались на ее сердце теплым дождем, успокаивая и согревая:

— Нам с Моаной пришлось усыновить Марселя и Иветту, чтобы увезти их из Англии, но с этим мы как-нибудь разберемся. Вернувшись во Францию, я узнал, что делу дали ход. Я побывал во многих ведомствах и рассказал все без утайки. С финансированием колоний по-прежнему плохо, но зато после проверки сведений, предоставленных мной и отцом Гюильмаром, власти приняли решение сместить здешнее начальство. И я всеми правдами и неправдами добился, чтобы меня отправили на Нуку-Хива. Разумеется, столь высокое назначение было для меня неожиданным, но постараюсь справиться.

— Наверное, вы успели привязаться к детям? — спросил отец Гюильмар.

— Конечно. Но надеюсь, в скором времени у нас появится свой ребенок. Моана беременна.

— С нами приехал еще кое-кто! — улыбнувшись, сказала полинезийка и спустила на пол крохотного котенка.

— В пути ей пришлось разрываться между заботами о детях и об этом животном, — усмехнулся Морис.

— Он приносит радость. Как и многое в нашей жизни, — сказала Моана.

Эмили тоже не могла нарадоваться, глядя на цветущую молодую женщину. Когда она узнала, что им с Моаной больше нечего делить, с ее души упал груз. Она не знала, как отблагодарить полинезийку, но, похоже, та и не нуждалась в этом. Они вели себя, как подруги, и смеялись над тем, что теперь француженка одевается как туземка, а полинезийка носит европейские наряды.

С Атеа Моана держалась, как с братом. Они и впрямь были похожи: в них текла одна и та же древняя, пламенная, гордая кровь. Узнав, что Моана собирается навестить своего отца, Атеа сказал, что тоже хотел бы повидать Лоа и попросить у него прощения.

Морис Тайль завел речь о жемчуге:

— Послушай, Атеа, прежний начальник гарнизона все время твердил, что ты владеешь каким-то кладом. Он посылал меня за ним, но я ничего не нашел. Кроме этого. — Вынув небольшой мешочек, он осторожно высыпал на стол пригоршню жемчужин. — Я продал совсем немного, для того чтобы вернуться в Париж, а после — на Нуку-Хива. Остальное отдаю тебе.