Книга Эра зла - Татьяна Устименко

— Не могу, — тихонько отказалась она, скромно шаркнув ножкой.

— Ну, выпей, ведь от сердца же отрываю! — настаивал отец Григорий.

— Не могу, вырвет…

— Да кто вырвет-то? — ахнул простодушный священник, крепко прижимая пресловутую бутыль к необъятному, обтянутому телогрейкой пузу. — Тут же все свои…

— Счастье есть, — подмигнула Оливия. — И пить — тоже счастье!

Натаниэль понимающе рассмеялся.

— Ну теперь-то я уж точно верю в то, что мы доберемся до Чейта… — задумчиво произнес Конрад, ни к кому конкретно не обращаясь.

— И до Сел! — дополнила прекрасно расслышавшая его Оливия, на что вервольф лишь печально заломил бровь и опять ничего не ответил.

— Ты не любишь людей! — наконец-то догадалась я. — Почему?

— А за что мне их любить? — невесело усмехнулся Тристан, подбрасывая в костер тонкие веточки и так сосредоточенно вглядываясь в пляшущие язычки пламени, будто он увидел там какие-то особенные картины, предназначенные лишь для него одного и недоступные моему восприятию. — Они же меня убили…

— Убили? — ахнула я. — Но почему?

— Разве для убийства нужны причины? — Мужчина гадливо поморщился — похоже, осиное гнездо его воспоминаний, разворошенное моими дотошными вопросами, по-прежнему причиняло ему немало страданий, не излеченных даже миновавшими столетиями. — Знаешь, иногда мне кажется, что мы, стригои, намного милосерднее и справедливее людей, ибо убиваем ради насыщения своих тел, а они — ради развлечения или удовлетворения своих амбиций. Их Библия провозглашает: «Не суди, да не судим будешь», — но разве им дано право осуждать и казнить тех, кто всего лишь выполняет свой долг?

— Умоляю, расскажи мне все! — подрагивающим от сочувствия голосом воскликнула я. — Я хочу узнать о твоем прошлом!

— Не стоит, — отказался мужчина, отворачивая от меня свое лицо, черты которого странно исказились, став уродливыми до безобразия. Возможно, в оной странной трансформации следовало винить неровный свет костра, но я была склонна предположить, что причина крылась в чем-то ином. Скорее всего, это страшное прошлое Тристана безудержно рвалось наружу, проявляясь, словно фотография под действием реагента. — Если я расскажу тебе о том, через какие пытки мне пришлось пройти, то ты непременно испугаешься и станешь испытывать по отношению ко мне только смешанную с жалостью брезгливость. А я на подобное не согласен! Понимаешь, ничто так не унижает мужчину, как жалость со стороны женщины.

— Поверь, мною движет отнюдь не праздное любопытство, — медленно произнесла я, старательно взвешивая каждое слово, срывающееся с моих губ, ибо я безумно боялась обидеть Тристана и тем самым оттолкнуть от себя этого удивительного мужчину. — Прошу, впусти меня в свой кокон, доверься мне, и тогда ты уже не будешь одинок…

— Кокон? — Стригой непонимающе выгнул бровь и недоуменно улыбнулся. — О чем ты говоришь, Санта?

Я удобно откинулась на свой рюкзак, готовясь к долгой задушевной беседе.

— У каждого человека есть своя роковая история, — неторопливо начала я. — Не та история, которая складывается из совокупности отдельных происшествий, хотя именно такая цепочка событий и определяет в конечном итоге результаты прожитой нами жизни, но один-единственный случай. Да, судьба прессует человека беспощадно — как гидравлический молот заготовку, со всех сторон и постоянно, но только первый удар становится самым болезненным, ведь он и формирует кокон нашего самосознания. А все следующие удары… В общем, к ним быстро привыкаешь, ибо они лишь укрепляют стены империи нашего личного ментального пространства. Но если не привыкаешь, то тогда твоя жизнь превращается в сплошной ужас, потому что человек без кокона уязвим, слаб и беспомощен. В нашем мире жить без кокона — это мазохистская патология, достойная изучения психиатра. Впусти меня в свой кокон, открой мне свою душу, я же вижу — тебе давно хочется выговориться, и благодаря этому мы станем больше доверять друг другу.

— Мудро сказано! — эхом откликнулся Тристан. — Полагаю, ты права. Нарывы моей души созрели полностью и требуют вскрытия, — он лукаво хмыкнул, словно просил прощения за свой медицинский юмор.

Я подбадривающе погладила его по руке, будто подтверждая — я здесь, рядом, и я — твой друг. По телу Тристана прошла длительная судорога, как если бы в нем открылась некая заржавевшая, слишком долго сдерживаемая плотина.

— В молодости я считал, что мы сами повинны во всех происходящих с нами несчастьях, — признался он. — За совершенные глупости непременно нужно платить, и это есть первый закон социального бытия, усвоенный Адамом, как только Бог выгнал его из Эдема. Но почему мне пришлось платить за то, чего я не совершал?

Я внимательно смотрела на Тристана, вполне отдавая себе отчет в том, что лишь сейчас начинаю постигать его сложный, многогранный характер, все больше проникаясь симпатией к тому мужчине, который по воле судьбы стал спутником и полноценным участником уготованных мне испытаний, спасая от гибели мои душу и тело. А что, в сущности, я о нем знала? По его собственному признанию, Тристан слушал русский рок, африканский регги и американский блюз, читал книги по алхимии и медицине и в добавку одевался как герой старинных легенд. Длинный плащ, высокие ботфорты, шелковая рубашка с кружевными рюшами — таким видели его все окружающие. Я же за недолгий срок нашего знакомства сумела разглядеть в нем гораздо больше, чем люди обычно замечают в посторонних. Вот, например, его волосы. Не просто черные или вороные, а насыщенного цвета ночного неба, тонкие как паутина, густые, шелковистые, завивающиеся в аккуратные локоны, мягко падающие на плечи. Складочки вокруг губ, намекающие на частую улыбку.

Едва различимые морщинки, убегающие от глаз к вискам, выдают в нем человека, который на все смотрит пристально, с прищуром, пытаясь заглянуть туда, куда обычный взор не проникает. Сами глаза сочно-изумрудные, не просто зеленые, а именно интенсивно-изумрудные, и на самом их дне плещется неизбывная глубокая грусть, древняя, как природа, а потому способная проложить себе дорогу сквозь каменные стены извечной межродовой вражды между людьми и стригоями. О, да, взгляд Тристана был чист и опасен, как разряд электричества. Нос длинный, узкий — такие носы у святых на иконах Андрея Рублева. Тонкие губы и упрямый подбородок, вносящий в общую картину элемент жестокости и даже стоицизма. Просветленное лицо с железными чертами. Де Вильфор странным образом сочетал в себе душевную мягкость придворного щеголя эпохи мадам Помпадур и аскетичную волю древнего воина Спарты. С первой минуты нашего знакомства он стал мне небезразличен, а вернее, любопытен. Я подумала, что он похож на адепта секты розенкрейцеров[20]или послушника тамплиеров. Что-то было в нем от представителя воинствующего монашеского ордена, где любовь к людям странным образом уживается с великолепным владением мечом. По моему мнению, Тристан вполне мог избить человека, если оный того заслуживал, но следом поделиться с ним своим последним имуществом, которое у стригоя есть.