Книга Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - Николай Черкашин

Сохранилось множество иных воспоминаний о том, как оккупационные власти союзников держали русские суда в карантине, не позволяя ни женщинам, ни детям сойти на берег, и как местные «бизнесмены», торговцы водой и едой, подплывали на своих фелюгах к стоящим на якоре судам и предлагали изнывающим от жажды и голода людям апельсины и бублики за немыслимые цены. Рассчитывались с ними порой золотыми серьгами за пару апельсинов, обручальным кольцом за лаваш. Рассказывали мне об этом те, кто прошел через карантинное чистилище Царьграда — и Анастасия Ширинская, и Любовь Евгеньевна Белозерская, вторая жена Михаила Булгакова, хорошо знавшая жизнь тогдашнего Константинополя.

Открываю «Последнюю стоянку» Анастасии Александровны:

«Папа, прибывший в Константинополь раньше нас, снова был на борту “Жаркого”, и мы с ним чувствовали себя снова “дома”. Буся словно поняла, что ей не надо больше прятаться; Люша и Шура почти перестали кашлять. Мне даже удалось объесться сладкими, на бараньем жире приготовленными турецкими пирожными. Несмотря на то, что на большинстве судов был уже поднят желтый карантинный флаг, папа с мамой смогли побывать в городе.

Они вернулись оживленные, почти веселые, и мама рассказывала, смеясь, как папа потерял одну из мягких туфлей, которые выдают посетителям при осмотре Айя-Софии. Он стоял на одной ноге, стараясь до нее дотянуться и не решаясь дотронуться до пола необутой ногой из боязни оскорбить мусульманские обычаи. Они были еще под впечатлением от этого города, который для русских всегда был сказочной Византией, а теперь полностью находился во власти союзников, и те жестоко давали почувствовать свою победу туркам, нашим вчерашним врагам, а сегодня нашим сотоварищам по несчастью, которые встречали нас с сочувствием и готовностью помочь.

Оживленный, многонациональный восточный город, блестящие военные мундиры, элегантные туалеты на террасах Перы и Галаты, посольства, эскадры французская, английская, американская — всесильные в водах Босфора... и рядом столько нищеты!..

На углу одной из улиц родители встретили Серафиму Павловну Раден: она продавала ковер, на покупку которого так долго копила деньги еще на берегах Балтики.

Эта стоянка в Константинополе позволила “Жаркому” обрести свой привычный вид. Все пассажиры с него сошли, и папа с экипажем работал над сборкой машин. Нам оставалось только ждать; не нами решалась наша судьба. Но каким тяжким было ожидание для тех, кто на перегруженных кораблях был лишен самого элементарного удобства! Как размещались они на «Владимире», большом пассажирском дальневосточном транспорте, который, будучи рассчитан на 3000 человек, имел на борту 12 000?! Голод, отсутствие гигиены, начинающиеся эпидемии не позволяли долго ждать. Французское правительство отдавало себе в этом отчет и признавало свои обязательства по отношению к правительству Юга России. Но Лондон... предписал адмиралу де Робеку... полную нейтральность».

Булгаковская пьеса «Бег» была написана во многом по рассказам Любови Белозерской о своей эмигрантской жизни. Благодаря экранизации «Бега» и замечательной игре Михаила Ульянова, Алексея Баталова, Людмилы Савельевой, Владислава Дворжецкого беженцы русского исхода обрели свои яркие зримые образы — Серафима, приват-доцент Голубков, генерал Чарнота, купец Корзухин, Люська... Все они стали почти нарицательными. Не будь их, русский исход представал бы в сознании как некий безликий людской поток, масса...

Горечь есенинского «Никогда я не был на Босфоре» равнозначна тургеневской ностальгии: «Невозможно ощущать себя русским, не побывав в Париже». Об истоках этой мистической тяги можно только гадать. Может быть, Стамбул живет в нашей крови как память о Царьграде, купели русского православия, и нас тянет туда, как на историческую родину духа, где языческая душа обрела свои строгие византийские узы? Парижская же вольница — другой полюс русской разгульной души...

Возможно, босфорский водораздел между Европой и Азией так манит нас потому, что географическая граница между двумя континентами, утонувшая в просторах России, весьма условна, а хочется зримо убедиться — вот она, Азия, а это вот Европа, вон Анатолийский маяк — это азиатский берег Босфора, а вон Румелийский — это край Европы...

...Стамбул я видел не раз, но чаще всего с борта военных кораблей, шедших через Босфор и Дарданеллы. С моря он открывается как самый настоящий Царьград — величественный и прекрасный, подпирающий остриями минаретов небесный купол, то в звездах, то в сиянии полуденного солнца.

Однажды увидел Стамбул из-под крыла заходящего на посадку самолета: красно-черепичное марево крыш с острыми ростками минаретов и пепельно-серыми куполами мечетей. Город бесстрашно позволял тяжелым аэробусам виражировать над своими кровлями. И, слава Богу, слава Аллаху, ни один еще не сверзился на головы стамбульцев! Хотя, честно говоря, жутковато смотреть из иллюминатора, как под выпущенной гроздью колес стремительно проносятся дворцы и стадионы, каменные тюрбаны крепостей и нитяные висячие мосты, небоскребы Галаты и арабески шоссейных развязок, золотые полумесяцы на шпилях и белые тарелки космических антенн... Прекрасен сей град и с моря, и с неба. Но когда с заоблачных высот окунаешься в чрево Стамбула, в его сбегающие к Мраморному морю торговые кварталы, охватывает легкая оторопь от веселого и крикливого натиска торговцев. Оставь валюту всяк сюда входящий! Оставь ее в здешних лавках, магазинчиках, кофейнях, ресторанах, базарах... Нет, не зря Стамбул называют «азиатским Парижем» — дух веселой неприкаянной свободы царит в его европейских кварталах. Никому нет никакого дела — кто ты и откуда ты тут взялся.

* * *

С утра — свободное время. Автобусами довезли до центра. А там — на простор стамбульской людской волны.

Айя-София. В который раз переступаю истертый мраморные порог этого великого храма Кажется, что ступени растекаются, повинуясь струению времени. Мрамор, словно лава, стекает...

Это самая большая купольная постройка в мире. Царь-купол. Но за что главному христианскому храму выпала такая жестокая участь — пять столетий быть турецкой мечетью? Может быть, за то, что строили его на неправедные деньги? Налог для жителей был столь велик, что матери отводили своих дочерей в лупанарии, чтобы наскрести на храмовую лепту.

Только здесь ощущаешь всю глубину трагизма Византии. Над алтарем-михрабом сияет лик нестертой Богородицы, а значит, алтарь все же остается алтарем...

* * *

Наш поход — экспедиция в память — проходил не только по морю, но и по суше. Группа военных историков во главе с Михаилом Блиновым высадилась в Бизерте за трое суток до нашего прихода. И если бы не наше опоздание, не жесточайший дефицит времени, нас ожидала бы поездка в Сфаят, где размещался 90 лет назад русский Морской корпус, нас ожидала бы экскурсия по старой Бизерте. Блинов еще в Москве разработал несколько маршрутов, покорпев над пожелтевшими картами и фотографиями. Теперь он переместился на север, в Турцию и готов был и там поводить нас по местам, о которых мы знали только по книгам. Этот удивительный человек, бывший офицер-инженер, являл интереснейший тип историка-практика, который обследовал исторические места с дотошностью криминалиста. И в Бизерте, и в Галлиполи, и в Стамбуле он находил дома (или места, где они стояли), в которых жили те или иные деятели русской эмиграции, поля, где стояли русские полки, следы уничтоженных памятников. Он не довольствовался только архивными документами, ему важно было все промерить своим ногами, прощупать своими руками, осмотреть своими глазами. Так, в том же Галлиполи он нашел единственный, быть может, след железной дороги-узкоколейки («декавильки», как называли ее французы), которую проложили солдаты и юнкера генерала Кутепова из порта в Долину Роз и Смерти. На каменном арочном мосту через полупересохшую речушку Буюк-Дере он заметил, что столбики ограждения сделаны из обрезков старых узких рельс. Это были редчайшие материальные следы пребывания русских войск, которые чудом сохранились здесь с 1922 года.