Книга Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

Наклоняюсь вперед и пытаюсь сдвинуть перегородку между нами, но она не поддается. Стучу по стеклу ключом. Сначала он не обращает на меня внимания, но я долблю до тех пор, пока стук не заставляет его откликнуться.

Слышу, как включается переговорное устройство.

— Перегородка закрыта. Я услышу в переговорное устройство, если ты захочешь что-то сказать.

При этом Нодж по-прежнему смотрит на дорогу. Едет он быстро. За пять минут доехал до Ланкастер-гейт. У меня остается не больше пятнадцати минут, если я хочу что-то выжать из ситуации.

Пытаюсь разглядеть, где находится переключатель интеркома (хочу точно знать, что Нодж меня слышит), но ничего не вижу. Тогда я говорю как можно громче и отчетливей, стараясь перекрыть шум мотора.

— Помнишь гонку с таксистами? В наше первое четырнадцатое августа. В восемьдесят четвертом.

Молчание.

— Странно, что ты стал таксистом. Кто бы мог предположить, что будет с нами со всеми. Я торгую недвижимостью. Да, четырнадцатое августа восемьдесят четвертого. Было время. Есть что вспомнить.

Нодж пробормотал что-то. Неразборчиво. Я не сразу понял, что он сказал.

— Времена меняются.

Мы подрезаем серебристый «мерс». Водитель орет на нас и грозит кулаком. Нодж не обращает внимания. Он не сбавляет скорость. Тикает счетчик. Я делаю глубокий вдох, нервы у меня на пределе.

— «Тот падает, кто мчится во всю прыть»[47].

Сам не знаю, почему вдруг всплыли эти слова. Нодж вжался в сиденье.

Криво улыбаясь, я объясняю:

— Это из «Ромео и Джульетты».

И тут же понимаю, что не надо было объяснять. Нодж воспримет это как очередную демонстрацию моего интеллектуального превосходства. Кривая улыбка так и застыла у меня на лице. В зеркальце я вижу, как у Ноджа заблестели глаза. И наконец слышу его громкий и отчетливый голос:

— Шекспир? А вот отрывок из Шекспира для тебя, Фрэнки. «Гамлет», акт четвертый, сцена первая: «Человек может вам улыбаться, улыбаться и быть при этом подлецом» [48]— он поворачивает ко мне свое застывшее лицо. — Я слегка отредактировал, чтобы тебе было понятнее.

Вижу, как Нодж протягивает руку, чтобы выключить интерком.

— Это правда, то, что ты сказал тогда, после гольфа?

Смотрю на неподвижный затылок Ноджа.

— Про то, что ты, ну… голубой.

Какое-то время я думаю, что переговорник, возможно, был выключен, потом Нодж кивает. И хотя я знал, что это правда, еще до того, как спросил, все равно, мне не по себе. Я ничего не имею против людей нестандартной ориентации. Мне плевать, кто и как распоряжается своим хозяйством. Просто я никогда не предполагал, что Нодж…

Пристально смотрю на его затылок, как будто так смогу проникнуть в мысли Ноджа. Нодж заговаривает первым:

— А ты сказал правду?

— О чем?

— О том, что Вероника ушла?

— Да.

— Ты идиот. Она была классная.

— Знаю.

Но я уже не слушаю, а раз за разом прокручиваю кивок Ноджа — потрясший меня ответ на мой вопрос.

— А почему ты раньше не сказал? О том, что ты… ну, понимаешь…

Он объезжает пробку на Бэйсуотер-роуд. Потом снова выруливает на шоссе и произносит с горечью:

— Что я педик?

— Да. То есть нет. О том, что ты гомосексуалист.

Звучит фальшиво, официально, так говорят люди из собеса и старающиеся быть вежливыми полицейские. Снова раздается голос Ноджа:

— Я такой же, как ты, Фрэнки. Не хочу выбиваться из стада. И хочу, чтобы меня любили.

Интерком доносит какой-то тусклый, неживой голос. Приходится напрягаться, чтобы разобрать слова.

Нодж вдруг резко поворачивает налево, и я заваливаюсь набок.

— Эй! Потише!

Он никак не реагирует. Просто продолжает говорить:

— И потом, это не по правилам. Ведь для настоящих мужчин существуют определенные правила.

Я выпрямляюсь и прикидываю, не пристегнуться ли.

— Но мне всегда казалось, что ты стремишься говорить правду, Нодж. Во всяком случае, так ты…

Нодж снова заваливает меня, теперь уже вправо. Я опять не удержался и врезался головой в пепельницу, которую кто-то оставил открытой. Кажется, она рассекла мне кожу на лбу, но боли я не чувствую.

— Думать и говорить — разные вещи. Ты-то должен хорошо это знать, Фрэнки.

Какое-то время мы молчим. Я чувствую, как по лицу стекает тонкая струйка крови. Мы огибаем Гайд-парк, едем параллельно Оксфорд-стрит. Мраморная Арка справа от меня утонула в море рычащих, пыхтящих авто. Нодж опять начинает говорить. Я смотрю на него в зеркальце заднего вида. На этот раз он очень близок к тому, чтобы взглянуть на меня. Он как будто хочет и не может сделать этого. По крайней мере, озлобленность сменилась отрешенностью, он как будто далеко отсюда.

— На этом все бы и кончилось. Да так оно и вышло. Кончилось все: наша с Тони, Колином и тобой дружба, четырнадцатое августа, все. Ведь голубой — это не цвет «Рейнджерс»? Нет! Никому я не мог об этом сказать. Тем более тебе.

— Почему тем более мне?

Чтобы объехать пробку, Нодж сворачивает в узкий проулок, выкручивая руль влево с еще большей яростью, чем раньше. Я успеваю схватиться за ручку. Меня заносит с огромной силой. Снова слышен голос Ноджа. На него накладываются эфирные помехи, но я без труда разбираю, что он говорит.

— Помнишь, ты переспал с Рут? Она мне сразу все рассказала. Из-за этого мы и расстались. Не она меня бросила. Я ее бросил. Я не мог этого пережить. Фрэнки, ты не поверишь. Я доверял тебе. А ты так со мной поступил.

Чувствую, как угрызения совести комком сжались у меня в желудке, я ощущаю их как язвенную резь. И не знаю, что сказать. Ложь хороша и безобидна, пока тебя не поймали. В противном случае она оборачивается злобным, мстительным монстром.

А из интеркома опять доносится бестелесный голос Ноджа:

— Думаю, ты не совсем понимаешь… Меня задело не то, что ты переспал с Рут. Мы с Рут были всего лишь друзьями, хотя она и претендовала на большее. И я не могу ее в этом винить. С сексом у нас не складывалось. Мне очень нравилась ее зрелость. Ее… уверенность. А я всегда был не уверен в себе, Фрэнки.

Я начинаю моргать. В глаз попала кровь. Найдя, наконец, микрофон, говорю прямо в него, тихим, извиняющимся голосом: