Книга Земля обетованная - Андре Моруа

– Но почему они не уехали в Америку? – спросил профессор Райт. – Там у Менетрие были друзья и почитатели; мы были бы горды и счастливы принять его у себя.

– Видите ли, – сказал Бертран, – Кристиан слишком плохо себя чувствовал для такого долгого путешествия. Вам известна странная история его болезни? Я всегда думал, что, если бы Кристиан захотел создать «Миф о Кристиане», он не смог бы придумать ничего более поэтического. Вы знаете, что он буквально обожал красные розы. И в тот момент, когда они покидали Париж, он решил увезти с собой все розы из своего сада и довольно сильно поранил руки их шипами. Взволнованный поражением страны и отъездом, он не придал этой мелочи никакого значения, но уже в Сарразаке воспалившаяся рука стала причинять ему сильную боль. В Испании у него началось заражение крови, и какое-то время были даже опасения, что руку придется ампутировать. Однако ее спас молодой мадридский хирург, большой любитель книг Кристиана. К несчастью, это заражение стало причиной болезни крови – внезапного белокровия, которое в несколько месяцев привело к крайнему истощению организма. В декабре сорокового года он жил в Марокко, в Касабланке, – именно там моя жена видела его в последний раз.

– Он был бледен как смерть, – продолжила Изабель, – и чудовищно исхудал. Он знал, что умирает, и говорил о своем близком конце со смесью мрачной фантазии и какой-то душераздирающей покорности судьбе. И вот тут я вынуждена признать, что Клер в данном случае оказалась на высоте. Все их деньги остались во Франции, что говорит к их чести, но парижские счета были заморожены немцами. Конечно, Кристиану причитались какие-то авторские гонорары в Соединенных Штатах, но вы же знаете, сколько времени требуется на получение денег из другой страны, да и эти суммы приносили им ничтожный ежемесячный доход. В Касабланке они жили в номере отеля самого низкого пошиба. Клер готовила почти всю еду на плитке: рестораны были для них недоступной роскошью. Я вспоминаю один поразивший меня эпизод: однажды Клер пыталась приготовить для Кристиана завтрак, состоявший из пары яиц, которые она достала с большим трудом и за большие деньги; она разбила их так неловко, что половина вылилась на пол. «Это ужасно! – воскликнула она со слезами на глазах. – Меня ведь никогда не учили стряпать, руки дрожат, и вот что вышло…» Она чинила свою и его одежду, сама ухаживала за Кристианом, который безумно боялся попасть в больницу. И все это делала без видимых усилий, без жалоб и слабодушия. Только что вам, наверное, показалось, что я слишком сурово отозвалась о Клер Ларрак и о Клер Менетрие во времена ее процветания. Но теперь я признаю, что несчастье преобразило ее и что она встретила его с поистине королевским достоинством.

– То, что было справедливо для Касабланки, можно сказать и о Нью-Йорке, – ответил профессор Райт. – Не знаю, посещали ли вы миссис Менетрие в ее комнатушке на Вест-Энд-авеню. Она живет в старом доме, скверно обставленном, без всяких удобств, работает целый день продавщицей в книжном магазине и никогда ни на что не жалуется. Единственная роскошь, которую она себе позволяет, – это покупка прекрасно изданных экземпляров всех книг ее мужа, а перед его портретом всегда стоит ваза со свежими красными розами.

– Нам это известно, – сказала Изабель. – Время от времени мы навещаем ее. Я часто хожу с ней на цветочный рынок.

– Но как вы объясните эту метаморфозу, миссис Шмит, если описали ее совсем иной?

– Может быть, все люди ведут себя гораздо достойнее в беде и в бедности?

– Нет, Изабель, нет! – энергично возразил Бертран. – Вы, как и я, могли убедиться, что бедствия, наоборот, порождают в некоторых людях пессимизм, зависть и жестокость. Истина заключается в том, что несчастье пробуждает благородство в благородных душах. Лично я полагаю, что характер Клер был довольно близок к характеру некоторых святых праведниц, которые обретали душевный покой только в постах и лишениях. Она стремилась к величию, к жертвенности, к вере и поклонению, а нужно признать, профессор Райт, что мы, мужчины, нечасто способны утолить жажду поклонения у женщин.

– Это верно, – подтвердила Изабель.

– Клер любила в Кристиане некий абстрактный образ поэта. И часто упрекала реального, живого Кристиана в несоответствии этой юношеской мечте. Но умерший Кристиан существует лишь в мыслях Клер, и она лепит этот загробный воск, как ей вздумается, диктуя тени нежный лирический язык, который считает языком любви. Ее нарциссизм, который был эгоистическим в то время, когда рядом с ней жил мужчина, теперь, когда этот мужчина живет лишь в ее сердце, обратился в естественное поклонение. «Лишь в смерти ставший тем, кем был он изначала…»[112]– такому Кристиану она может поклоняться.

– Мне кажется, я понимаю, – задумчиво сказал профессор Райт. – Однако, судя по вашему собственному свидетельству, она не стала ждать смерти Менетрие, чтобы поклоняться ему?

– Вы правы, – серьезно ответил Бертран. – Как я уже сказал, в ней всегда чувствовалось стремление к величию и потаенное желание духовного совершенства. Даже в те времена, когда окружающие винили ее в бессердечии светской кокетки, я всегда был убежден, что ее не прельщала бессмысленная тщета светской жизни. И только в дыму и пламени побежденного города, рядом с умирающим гением, пытавшимся завершить свой последний шедевр, она наконец стала самою собой, подобием героинь античных трагедий, равной им по душевной силе и пылкой искренней страсти. Вероятно, в более благополучные времена из нее вышла бы обычная неудовлетворенная супруга…

– Зато теперь она будет несравненной вдовой! – заключила Изабель.