Книга Золотая лихорадка - Ю Мири

— Меня? — Она положила руку на сердце.

Подросток покачал головой и улыбнулся. Точно лопнула натянутая струна — Кёко почувствовала себя совершенно обессиленной, ей хотелось бы закричать или заплакать, но бессилие сковало даже звуки, и внутри у неё настала абсолютная тишина. Когда Кёко ещё жила в приюте, она часто прикладывала к уху свою руку и слушала биение пульса. Напрягая слух, можно было представить себе, что слушаешь журчание речки вдалеке, а когда на сердце не лежали заботы, можно было просто слушать, как течёт по жилам кровь. Если же сердце волновалось и ток крови был не слышен, она посильнее зажимала ладонями уши, и слышался шум ветра, гул в глубинах земли.

— Лучше бы тебе сознаться… — произнесла Кёко как можно тише, чтобы не вызвать ни малейшего возмущения.

Она вспомнила, как, идя к начальнице приюта, чтобы рассказать, что её изнасиловали, она чувствовала себя преступницей, идущей на добровольное признание. В душе она поклялась себе, что никому об этом не скажет, но у неё прекратились месячные, и потому пришлось открыться. Начальница приюта была горячо верующей католичкой, за глаза её звали «монашка», она выслушала Кёко, не проронив ни слова. Глаза её были словно залеплены мозаичной смальтой, отчего Кёко ощущала тревогу и отчуждение. Когда она закончила свой рассказ, то поняла, что начальница приюта не услышала ничего, кроме того факта, что у Кёко задержка цикла на две недели. Начальница сказала ей только одно: «Возвращайся к себе в комнату». Через три дня, в сопровождении инспектора и воспитательницы из общежития, её отправили в больницу. Совершившие преступление подростки не понесли никакого наказания, а она, за которой не было вины, разложена была на операционном столе с раздвинутыми ногами и наказана тем, что из неё выскребли ребёнка, на том инцидент и закончился. Кёко покарали за её признание, именно его сочли бесстыдным проступком приютской девчонки, не знающей своего места.

— Что бы ты сделал, если бы меня изнасиловали?

— Прибил бы того типа и даже убил, если бы ты захотела.

— Потому что не смог бы простить?

— Неужели можно такое прощать?

Но почему же она тогда настаивала, что родит? Два дня она кричала и плакала, отказываясь делать аборт. Мужчина-инспектор силой приволок её в больничную палату, там на неё надели рубаху, уложили на каталку, но она улучила момент и всё-таки сбежала, после чего поднялся шум, и в следующий раз её уже насильно держали медсёстры. Конечно, она боялась операции, но это было лишь одной из причин, её гордость противилась всей этой процедуре. Когда она проснулась после наркоза с головокружением и лежала уставившись в потолок, всё тот же инспектор оставил возле её подушки Библию и посоветовал читать «Книгу Иова». Три дня, что она провела в больнице, она снова и снова читала об Иове, но к ней не пролился ни один луч милости Божьей, тьма Иова и муки Иова для неё были слишком реальны, и она поняла, что ей не остаётся ничего другого, как скитаться по бесплодной пустыне, спать на голой земле. Прижимая обе руки к низу живота, в котором не утихала боль, она без конца, словно проклятье, повторяла строки из «Книги Иова»: «Зачем не умер я при исходе из чрева и не сгинул, исходя из недр?»

— Ты не простишь потому, что считаешь насилие злом, правда? Поэтому хочешь наказать виновного в изнасиловании. Ну, а если бы меня убили?

— Нет, не в наказании дело. Месть! Я не прощу, если кто-то взял то, что принадлежит мне.

— А если я не прощу тебя?

— Почему? — Поражённый неожиданным ударом, подросток растерянно посмотрел на Кёко.

Она не простит. Не простит подростка А, подростка Б и не простит Кадзуки, пора уже их остановить. Преступления несовершеннолетних тянутся нескончаемой чередой, и люди, как в кошмарном сне, чувствуют себя запертыми в клетке. После того как Кёко сделали аборт и до её выхода из приюта, два года она жила, затаив дыхание, во тьме беззакония, а по углам копошились, точно пауки или летучие мыши, те самые мальчишки. Прошёл год после того, как она вышла из приюта, и тьма стала понемногу рассеиваться, стала больше похожа на дневную тень, а сейчас она, пожалуй, как вечерние сумерки, к которым примешивается немного мутного света. Подросток же идёт в обратном направлении, от сумерек к смертельной темноте, куда не проскользнёт ни единый лучик.

— Я прошу, выслушай меня… Не начинай злиться на середине разговора, ладно? Сначала надо сознаться. Ну, а потом… — Кёко вздохнула поглубже и посмотрела подростку в лицо: — Я выйду замуж за Коки.

От полной неожиданности подросток, точно повредившись умом, открыл рот и уже не закрывал его, ожидая продолжения.

— Коки-сан уже достиг восемнадцати лет, а мне семнадцать, поэтому всё по закону, с этим проблем не будет. Если ты сознаёшься, то проведёшь в колонии самое большее четыре года. Всё это время директором компании будет Коки, но, поскольку он не может заниматься делами, работать в «Вегасе» буду я, а Канамото поможет. Тогда наверняка и Хаяси-сан, и Сугимото-сан станут на нашу сторону. А после того как ты выйдешь, настанет твоя очередь принять дела.

«Убивать-то надо было не Маи, а эту… — Подросток опустил глаза на лежащий у его ног кинжал. — Для того, значит, и прилепилась, чтобы отомстить за самоубийство отца…»

— А ведь это неправда, что Ясуда покончил с собой из-за него, ну, который лежит тут под нами… Это всё выдумки! Уж не думал, что ты такая подлая! И что Канамото поможет — враньё. — Лицо подростка исказила судорога.

— Я сегодня днём виделась с господином Канамото. Канамото-сан пообещал, что обязательно поможет, это правда.

— Так вы сговорились вдвоём всё у меня оттяпать! — В голове у подростка змеёй извивался электрический шнур.

— Значит, не веришь. Понятно, ты никому не веришь. Канамото-сан тоже это сказал. Сказал, что ты не умеешь доверять людям.

— При чём здесь Канамото! Ведь он же якудза. Уж он-то точно убивал!

— А я верю ему. Таких взрослых, как он, больше нет.

— Предатели… Вы оба меня предали. Ну ладно, только попробуйте! Я вам покажу, что будет!

Глаза у подростка сверкали злобой, и вид его мог напугать кого угодно, но Кёко казалось, что он утопающий, который изо всех сил барахтается и борется с волной. К своему удивлению, она не ощутила страха, даже когда заметила, что пальцы его шевельнулись в порыве схватить шнур. «Может, я хочу, чтоб он меня убил?» — подумала она. Почему она не смогла умереть тогда, когда в том самом чулане, убедившись предварительно в прочности верёвки, сделала петлю и привязала её к балке, собираясь повеситься? Больше часа она сидела и смотрела вверх, на петлю, пока сквозь щёлку в стене не пробился луч вечернего солнца. Почему она решила тогда, что хочет жить, и почему хочет этого сейчас — если, конечно, у неё и правда достаточно терпения и жажды жизни? Для чего ей жить? Во всяком случае, ей казалось, что если подросток сознаётся и пойдёт в колонию, то по крайней мере в течение нескольких лет, когда день за днём будет наполнен заботами, она сумеет продержаться. Обнаружив, что в её плане кроются корыстные помыслы, Кёко почувствовала, что уже готова сдаться, будь что будет… Возможно, подросток намерен просто влить ещё одну порцию отравы в тот адский состав, который она в себе носит.