Книга Полубрат - Ларс Соби Кристенсен

Я сбежал вниз, лёг. Спустя время пришли остальные, голоса звучали слабо и тихо. Я всё равно заткнул уши. Чтоб не слышать их разговоров. Хотя Фред голоса не подавал. Наверно, поколотит меня за то, что я его выдал, скорей всего, отвесит мне двойную порцию, раз не получил свою от отца. Было б куда лучше, если б Фреда сразу отлупили, и дело с концом. Я трепетал в ожидании, какой там сон, я был и растерян, и напуган — как Фред. Он пришёл, когда все улеглись, и присел ко мне на кровать. Я молчал. Ждал. А он просто сидел. Не в силах ждать дольше, я шепнул: — Прости. — Фред и тогда не сказал ни слова. Огромная тишина удерживала его тень надо мной. В руках у него что-то было. Но что, я не видел. Наконец он решил заговорить. Он выдохнул два слова: — Я злой. — Лучше б уж не говорил ничего. — Нет, не злой, — шепнул я. Фред наклонился пониже: — Откуда ты знаешь? — Я задумался. Всё-таки проще было бы перетерпеть побои. — Ты никогда не делал ничего злого, — сказал я по размышлении. — Не делал? — Вообще-то Фред беспрестанно что-нибудь вытворял: он послал домоуправу Бангу посылку с моей пижамой, он молчал два года, он закрывался в гробу на чердаке, и это лишь малая толика всех его проделок, но если Бог есть, разве он не посмотрит на всё на это сквозь пальцы, неужто же он вносит в свою картотеку даже шалости? — Ты не сделал ничего по-настоящему злого, — сказал я. Фред отвернулся. — Пока не сделал, — шепнул он. Теперь и я зашептал: — Пока? Ты разве собираешься, Фред?

Машина проехала вниз по Киркевейен, скользнув фарами по нашей комнате. Теперь я разглядел, что он держит в руках. Это был диск для метания. Фред не отвечал. Лишь поглаживал диск, лежавший у него на коленях. Потом улыбнулся. — Юношеский диск, — шепнул он. — Полтора килограмма. — И больше он ничего не сказал. Лёг спать. А диск положил на подоконник Пришлось мне тащить его назад в гостиную. Диск был вполне увесистый. Хорошо ещё, что он не взрослого размера. И что там Фред задумал? Во мне проснулось беспокойство. Я снова взял письмо, зажёг лампочку над кроватью и стал читать вслух. Не знаю, слушал ли он или спал. Но я всё равно прочитал письмо от первой до последней фразы, наикрасивейшей в мире, и я сделал это, ни разу не всхлипнув. Это оказался последний раз, что мы читали письмо.

Никаких гробов в Осло в те дни не пропадало. Отец открутил золочёные ручки, содрал шёлковую обивку и нарубил его на дрова, а в декабре, когда похолодало и потянуло от балконной двери, стал топить ими камин. Гроб горел прекрасно. Но я не особенно любил греться у этого огня, я одновременно и зяб, и прел, так что обычно уходил, когда отец разжигал в камине гроб, в котором однажды лежал Фред. Поздним вечером такого дня, когда все в квартире слегка обезумели от жёсткого лихорадочного каминного жара — отец даже пошёл на улицу охолонуться, — дверь нашей комнаты рывком распахнулась, и на пороге показалась Болетта, руки у неё дрожали, и она не могла вымолвить ни слова. Я не предполагал, что добрейшая Болетта способна на такой гнев, я ни разу не видел её в столь чудовищной ярости, она была как распрямившаяся тугая пружина. — Где письмо? — прохрипела она. — Где?! — Она смотрела на Фреда, он сегодня дома, лежит на кровати и пожимает плечами. — Без понятия. Ты не знаешь, Барнум? — Болетта разворачивается ко мне. — Оно не в комоде? — спрашиваю я. — Нет. В комоде его нет! — А ты не уносила его на Северный полюс? — Барнум, не надо сейчас меня дразнить! — Что ты, бабуль. Но я положил его на место, когда читал в последний раз. — Болетта накидывается на Фреда: — Если это ты взял письмо, знай, ты опозорил и живых, и мёртвых! Ты слышишь?! — Фред сел. — Я не трогал письма! — заорал он. — Чёрт возьми, я не дотрагивался до этого проклятого письма! Почему всегда во всём обвиняют меня?

Приходит мама. Она пытается утихомирить Болетту. Потом они на пару переворачивают вверх дном всю квартиру, но письмо пропало навсегда. — Ты сама его куда-нибудь засунула, — попрекает мама Болетту. Та уж не знает, что и думать, поэтому думает самое скверное. В глубоком смятении и расстройстве она укладывается на диван. Тогда я подсаживаюсь к ней со словами утешения. — Это не такая уж трагедия. Я знаю письмо наизусть. — Болетта открывает глаза. — Наизусть? — шепчет она. Я киваю и стираю капельки у неё на лбу. А потом я прочитываю ей письмо, без бумажки и текста я проговариваю его вслух целиком. Но когда я заканчиваю, ни буквы не потеряв и не прибавив, не изменив в тексте ничего, вплоть до запятых, когда я произношу последнюю фразу, Болетта берёт меня за руки, с трудом садится и шепчет: — Нет, Барнум, это не то. Это не то же самое.

Я ни слова не сказал. И мы сидели вдвоём с ней на диване в гостиной декабрьским вечером, а камин обдавал нас жаром, так что позже, думая об этом письме, написанном посреди льдов и снегов в стране полуночного солнца, я неизбежно сразу вспоминал и гроб, который полыхает в камине, нагнетая на нас сон без грёз и сновидений.

(авария)

Вивиан родилась от аварии. Случилось это 8 мая 1945 года. Александр и Анние, которым предстояло стать её родителями, ехали на «шевроле-флитлайн-де-люкс», подарке его отца к их свадьбе, сыгранной осенью. Они собрались в заказник Фрогнерсетер. Они молоды, их совместная жизнь только начинается, ей через два месяца рожать, ему остался год на юрфаке университета Осло, где он звезда своего курса. А она прошлой весной была Королевой выпускных балов. Не пара, а бриллиант из тех, что вызывают общие зависть и восхищение, гордость обеих семей. Они привычно счастливы, они не ведают ничего другого, кроме радости бытия, они устремлены в будущее, оно на их стороне. И они упиваются этим днём. Солнце. Голубое небо. Зелёные деревья. Они притормаживают у Холменколлена. Александр Вие опускает окно и показывает в сторону трамплина и посадочного склона, и он, буквоед, педант, изъясняющийся обыкновенно параграфами законов, вдруг становится поэтичен и велеречив. Это всё вина Анние. И этого мгновения, и жизни впереди. — Мы с тобой стоим на вышке, — говорит он. Она накрывает его руку своей. — Мы готовимся к прыжку, — повторяет он. — Мы стартуем, и нам не страшно. — Ничуть, — смеётся Анние. — Мы улетим дальше всех. — Конечно, Александр! — Он кладёт голову ей на колени, она откидывает спинку сиденья, получается как в кровати, и Александр слушает, он прислушивается к ребёнку в её чреве и слышит, как ему кажется, биение двух сердец, Анние и малыша. Он долго-долго лежит так и слушает. Анние гладит его по волосам. — Ты красивая, — шепчет Александр. — Я говорил тебе об этом? — Да, сегодня утром. — А сейчас повторяю. Вы оба красивые. — Он целует Анние. Ставит как положено спинку кресла и превращается в обстоятельно-делового юриста, который думает о безопасности своей жены: — Ты должна сидеть прямо. Чтобы не навредить ребёнку. И будь поосторожней.

Они едут дальше. Александр закрывает боковое окно. Не хватало, чтоб её продуло. Он жмёт на газ, на последнем подъёме он на миг превышает разрешённую скорость, упиваясь мощью и услужливостью многих лошадиных сил, но немедленно сбрасывает газ, едва они сворачивают к лесу. Навстречу им выныривает другая машина. Александр едва верит собственным глазам. — Матерь Божья! — кричит он. — «Бьюик»! — Машины останавливаются, разделённые дорогой. Александр распахивает дверцу. Анние хватает его за руку. — Ты зачем? — спрашивает она. — Хочу взглянуть на его машину. — Только недолго. — Он снова опускается на сиденье. — Тебе нехорошо? — Она качает головой. — Нет, просто знобит что-то. — Знобит? — Даже не знаю. Я продрогла изнутри. — Мы возвращаемся домой! — Она смеётся в ответ: — Иди уже. Сейчас всё пройдёт. — Точно? — Сто процентов. Мне уже лучше. — Александр целует её в щёку и перебегает дорогу. Шофёр второй машины, низенький темноволосый мужчина в светлых перчатках, уже стоит у распахнутой дверцы и раскуривает сигарету. И первая мысль Александра: это нувориш, выехавший покрасоваться и похвастаться, возможно, простой китобой, внезапно разжившийся деньгами. На переднем сиденье мальчик, злобный, угрюмый и худой, из-за его плеча смущённо улыбается бледная женщина, точно извиняется, что не соответствуют они своей машине, что она им не по чину, странная семейка, думает Александр, но дружески здоровается с комичным фанфароном, который и балаболит не по-столичному, а на каком-то северном говоре, скрывая его тем, что говорит медленно и отчётливо артикулируя. Они ходят вокруг машин и нахваливают друг дружку. — Это ваша жена? — спрашивает коротышка. — Да, — кивает Александр. — Очень красивая. — Александра царапает такая простота. Наплывает туча, застит свет. Небо заволакивает. Александр поспешно прощается и садится в свой «шевроле». — Поехали домой, — говорит он. Но Анние хочется дальше, выше, на самый верх. Александр смеётся от радости, от полной и совершенной, без всяких изъянов, радости. Она — его. Она готова следовать за ним. Идти за ним вперёд и вверх. — На вершину так на вершину! Заодно не придётся тащиться за этим проходимцем. — Он пристёгивает ремень, и в эту секунду начинается дождь. Александр включает дворники и входит в следующий, крутой поворот. Анние оборачивается и видит, что женщина из той машины тоже повернулась, это длится секунду, и они теряют друг друга из виду. А на выходе из поворота происходит авария. Возможно, Александр Вие слишком гнал, или тёплый дождь сделал распаренную дорогу скользкой, или зверушка выскочила из лесу и напугала его. Факт остаётся фактом: он потерял управление почти двухтонным «шевроле», это происходит в мгновение ока, он не успевает ничего ни предпринять, ни выправить машину, мощь лошадиных сил сыграла с ним злую шутку, машину повело в сторону, она скатилась с крутого откоса и стукнулась о дерево. Анние кидает на лобовое стекло, оно разлетается об её лицо. И тишина. Только дождь бубнит. Птица взмывает с ветки. Александра зажало между рулём и сиденьем, он почти не пострадал, ссадина на лбу не в счёт. Ему удаётся освободиться, он поворачивается к Анние и вместо её лица видит кровь, всё залито кровью, кусок стекла торчит наискось из щеки и режет лицо пополам, грудь, шея, всё раздавлено, кровавая каша. — Анние, — шепчет он, — Анние. — Голоса своего он не слышит, но есть какой-то посторонний звук, он различает возню, смотрит вниз и на полу, у неё в ногах, видит комок, комок крови и мяса, человечка, ещё повязанного с Анние, которая вдруг заорала, завыла, зажала руками развороченное лицо, ломая пальцами торчащие осколки, и зашлась в нескончаемом крике, под который Александр пытается дотянуться, поднять ребёнка, девочку, они и имя успели придумать: если девочка — будет Вивиан, девочка и родилась. Вивиан поворачивается к нам. — Пошли, — говорит она. Педер оглядывается на меня, кивает, он бледен, даже спал с лица. Вслед за Вивиан мы идём по тёмной безмолвной квартире, стенка в стену с фрогнеровской церковью, мы впервые здесь, у Вивиан, она долго-долго не решалась пригласить нас. — Глухо, — шепчет Педер. — Что? — переспрашиваю я тоже шёпотом. Мы заходим в её комнату, и она беззвучно закрывает дверь. Комната кажется нежилой. В ней идеальный порядок. Как будто никто не пользуется ранцем, книжкой, свитером, парой туфель, стоящих ровно носок к носку, комната кажется поразительно пустой, в ней нет ничего: ни проигрывателя, ни радио, ни журналов, может, это нормально для девчонок, они аккуратистки, приходит мне в голову, но я вижу, что и Педер потрясён тем же самым, мы с ним усаживаемся на серую кровать, а Вивиан опускается на табуретку, так как кроме табуретки сесть не на что. Мы замолкаем, как будто заразившись тишиной квартиры. Первым приходит в чувство Педер. — Стильно, — выговаривает он. Вивиан поднимает на него глаза: — Стильно? Что ты имеешь в виду? — У меня дома горы дерьма. У вас нет ничего. — Вивиан слабо улыбается. — Горы дерьма? — Да, хотя у Барнума и того хуже. — Он смотрит на меня, ухмыляется, и я понимаю, что Педер треплется, лишь бы сменить тему, сам не зная, куда его вывезет, поэтому так и говорит. Меня знобит. Педера тоже, у него мурашки по загривку. — Точно, горы дерьма, — вставляю я быстро. Вивиан качает головой, она догадалась, что мы просто так мелем языком, и мы понимаем, что она поняла, поэтому мы замолкаем, и долго никто ничего не говорит, а нарушаю тишину на этот раз я, выступив с вопросом довольно скользкого свойства. — Ты сказала родителям, что ушла с танцев? — спрашиваю я. Вивиан передёргивает плечами, точно как Педер всегда делает, и во мне проклёвывается беспокойство. — Им всё одно. Они давно забыли, что я туда поступила. — В этот момент мой взгляд падает на фотографию на стене у неё за спиной, и пока Педер продолжает заполнять паузу глупыми разговорами, я впиваюсь в фото глазами, не в силах оторвать их от этого портрета женщины, чёрно-белого, наверняка старинного, она держит в руках папироску, и дым матовой спиралью змеится перед лицом, рот узкий и растянутый, а в облике что-то холодное, жёсткое, почти враждебное, но в то же время соблазнительное и притягательное, словно она предлагает лично тебе то, чего ты никогда прежде не совершал, и это твой, скорей всего, первый и последний шанс испытать это. Мрамор и марципан, думаю я. Слова возникают во мне сами по себе. Мрамор и марципан. — Если б мне дали выбрать, — поёт своё Педер, — я бы предпочёл лучше ничего, чем горы дерьма. — Здесь хватает и того, и другого, — смеётся Вивиан. — И дерьма полно, и нет ничего. — Педер преет над ответом и, к несчастью, решает поискать поддержки во мне. — А что ты на это скажешь, Барнум? — Мрамор и марципан, — отвечаю я. Оба, Педер и Вивиан, принимаются хохотать, хотя смех звучит в этих стенах чуждо, я тоже присоединяюсь к ним, мы складываемся навстречу друг дружке и хохочем: мрамор и марципан! — мы спаянная троица и обмениваемся лишь нам понятными фразочками; но — стук в стену, и более резкой тишины я не видел сроду. Мы разом распрямляемся, как будто нас застукали на запретном, на постыдном, на веселье. Больше мы не смеёмся. — Лорен Бэколл, — шепчет Педер. — Она стучала? — Нет, дурило, она на фотографии. — Вивиан поворачивается к этому единственному на стене предмету. Педер следует за её взглядом. — Кто она? — спрашиваю я. — Актриса, — отвечает Вивиан. — Как моя прабабушка, — походя замечаю я. Вивиан смотрит на меня новыми, как я убеждаю себя, глазами, внезапнo я предстаю перед ней в ином свете. — Правда? — Я киваю. — В кино или театре? — Кино. — Тогда, наверно, ещё в немом, — хохочет Педер, и тут же кто-то стремительно и бесшумно распахивает дверь. Её отец. Он седой как лунь, это первое, что наряду с тонким носом бросается в глаза. Он смотрит на нас. Педер сразу вскакивает. Я тоже поднимаюсь. Вивиан сидит. Она выгнула спину, как кошка. Отец кивает. Коротко улыбается, одна гримаса губами. — Вам уже, кажется, пора, — говорит он тихо.