Книга Ночные рассказы - Питер Хег

Долгое время в комнате было тихо, и даже когда тишина была нарушена и все схватили бокалы, пытаясь вернуть исчезнувшее веселье, куда-то пропал прежний непринуждённый тон, настроение определённо стало минорным, и вскоре гости стали расходиться.

Когда мать Хенрика укладывала его спать, она выглядела отчуждённой и подавленной, и, когда он спросил, кто же была эта пожилая дама, она встревоженно посмотрела на него. Где-то в квартире ржал конь, чьё присутствие казалось теперь утомительным и неуместным.

— Это, — сказала она устало, — была твоя тётя, пианистка Леонора Блассерман.

Более о визите пожилой дамы никто не обмолвился ни словом, пока отец Хенрика однажды мартовским утром не ушёл из дома, хлопнув дверью, а нянька, умыв и причесав Хенрика, не надела на него воскресное платье. Когда мать провожала его к запряжённому лошадьми экипажу, которого он никогда прежде не видел, она сказала: «Ты должен навестить свою тётушку Леонору», — и тогда у Хенрика впервые в жизни возникло ощущение, что его семейству ещё не удалось полностью освободиться от старости.

5

Леонора Блассерман жила посреди озера Фуресёен на маленьком, заросшем лесом острове Родё, о названии которого датские лингвисты со времён Расмуса Раска спорили, происходит ли оно от слов «вырубать» и «вырубка», указывая тем самым на то место, где стоит дом, — там, где когда-то срубили лес и заложили парк, — или же его значение связано со словом, обозначающим беспорядок.

Сам дом, казалось, говорил о последнем. Он был заложен представителями знатного Белого рода в XII веке и потом много раз переходил от одного владельца к другому. Все они — как это часто случается в Дании — обладали воображением, но не могли мобилизовать волю и средства и понемногу достраивали здание — каждый раз в соответствии со стилем эпохи — но именно понемногу, так что дом рос медленно, постепенно превращаясь в беглый, но исчерпывающий обзор истории датской архитектуры. В XVIII веке, когда семья Блассерманов приобрела здание, у него был готический фундамент и стены из туфа, округлые ренессансные фронтоны, черепичная крыша, словно на уменьшенном раз в двести итальянском дворце, и барельефы польского барокко. Семья завершила строительство, сделав бело-серый классицистический фасад.

В результате получилось большое и странное сооружение, которое уже никто не перестраивал, и лишь Леонора Блассерман, вскоре после того как она овдовела, приказала построить небольшой павильон, примостившийся на крыше и имеющий форму человеческого уха, слушающего Небеса.

Со временем дом стал источником раздражения для большой части семьи. Отец Хенрика выразил своё недовольство, заявив, что зданию не хватает европейской стройности, которая в любой другой стране привела бы к завершению строительства под знаком одной концепции, что оно в своей ничтожности и непоследовательности является демонстрацией провинциальности датской мысли и аргументом, что человек и идея не рождаются — как это вообще-то блестяще продемонстрировал Рихард Вагнер — в один-единственный миг создания, а вырастают медленно и в сомнениях.

Задумав строительство своего дома для престарелых на озере Фуресёен, семья сначала планировала разместить его на острове, но Леонора лишь усмехнулась и категорически отвергла этот план. Тогда они вместо этого купили участок земли у самого озера, так что новое заведение каждый Божий день, как казалось, пристально и выжидающе смотрит на дом Леоноры Блассерман.

Внутреннее убранство дома соответствовало его внешнему виду, и так как Хенрик прежде никогда не бывал в гостях у пожилых людей, то именно у своей тёти он впервые увидел переливающуюся всеми цветами радуги интерференцию прошлого и настоящего. В этом доме никогда однозначно не вставали на сторону одной-единственной эпохи или стиля, но позволяли времени выкристаллизовываться как ему будет угодно, и триста лет неустойчивого буржуазного гуманизма воплотились в мрачную мебель из красного дерева, чьи полированные поверхности являли собой концентрированное миниатюрное повторение большого парадного зала, где Хенрику и дочери экономки Пернилле разрешили играть. Эти триста лет воплотились в тёплую кухню, где ели и жили, и в холодную спальню, где Хенрика и Пернилле укладывали спать в одной постели, после чего мать Пернилле укрывала их большим одеялом из гагачьего пуха, гасила керосиновую лампу и уходила, а Пернилле, под впечатлением от строящегося на берегу дома для престарелых, прижималась к Хенрику и шептала, что теперь они будут играть в больницу, и он будет одним из старых пациентов, а она взрослым врачом, и он заболеет, но она постарается сделать так, чтобы он совсем поправился.

Архитектурное развитие дома достигло, по-видимому, своего завершения с постройкой на крыше асимметричного павильона. Здесь, под гравюрой Дюрера с изображением Эразма Роттердамского, «сделанном с натуры*, стоял двойной концертный рояль, на котором было добавлено по одной октаве с обеих сторон регистра. Изогнутые стены помещения по всей поверхности, кроме пяти окон, от пола до потолка были закрыты книгами в тёмных кожаных переплётах с золотыми тиснёными названиями на корешках, некоторые из которых Хенрику, по мере того как он учился читать, стали запоминаться, например «Учение о цвете» Гёте, книги гамбургского композитора Маттезона о музыке и аффектах или несколько томов о связи Иоганна Себастьяна Баха и каббалистической мистики чисел.

В те недели, которые Хенрик стал теперь ежегодно проводить на Родё, он видел свою тётушку за завтраком и по вечерам. Она никогда не бранила его, никогда не хвалила и, в отличие от всех других женщин в его жизни, никогда не прикасалась к нему. Но где бы они с Пернилле ни находились долгими светлыми мартовскими днями, строили ли они плотину, перекрывая маленький ручеёк, играли ли они на берегу или же карабкались на китайские хвойные деревья в парке, они чувствовали, что откуда-то сверху пожилая дама следит за ними, словно большая тёмная хищная птица, сидящая на вершине самого высокого на острове дерева.

Для Хенрика в этой дистанции и тем не менее постоянном присутствии тёти Леоноры было что-то успокаивающее, но совершенно непонятное.

Большую часть времени дети играли в парке, который полого спускался к озеру. Дорожки в парке заросли, лужайки давно следовало бы выкосить, а в розарии, который представлял собой колючие заросли красных, жёлтых, белых и оранжевых цветов, персидские розы, посаженные в XVI и XVII веках, превратились в кусты высотой с дерево. Среди ароматов этого парка, по колено в грязи, спрятавшись в высоких сорняках, и тем не менее под присмотром своей тётушки, Хенрик впервые почувствовал, что на то, что называют упадком, можно посмотреть двояко. Как на конец света и как на его начало.

Каждый день для детей заканчивался в павильоне на крыше дома в обществе пожилой дамы. Здесь она слушала, как они рассказывают о прошедшем дне и как они играют на рояле упражнения в четыре руки, которые она писала сама, слушала, пока не засыпала, но даже тогда дети чувствовали, что она слушает и находится вместе с ними, и её храп гармонично вплетается в то, что они играют, накладывая вибрирующий остинато-бас на основную мелодию.