Книга Притча - Уильям Фолкнер

- Убить еще английского солдата? - сказал связной.

- Вы сказали, что он жив.

- Я сказал, может быть.

- Вы сказали: "Надеюсь, что он жив". Не забывайте этого. Связной был последним, кого часовой хотел бы видеть. Но

он был первым, кого часовой увидел в то утро, не считая заступившего на смену охранника, который принес ему завтрак и теперь сидел напротив, приставив винтовку к стенке.

Часовой был под арестом уже почти тридцать часов. И только: лишь под арестом, словно яростными ударами прикладом позапрошлой ночью он не только заглушил ставший невыносимым голос, но и каким-то образом отделил себя от всего человечества, словно эта ошеломляющая перемена, это прекращение четырехлетней крови и грязи и сопутствующий ему спазм тишины забросили его на этот скрытый под землей уступ, где не было видно людей, кроме сменяющихся охранников, приносящих еду и сидящих напротив до прихода смены. Дважды за все это время в проеме входа внезапно появлялся сопровождающий дежурного офицера сержант, кричал "Смирно!", и он вставал с непокрытой головой, охранник отдавал честь, входил дежурный офицер, торопливо бросал положенный по уставу вопрос: "Жалобы имеются?" - и уходил.

Накануне он пытался заговорить с одним из сменяющихся охранников, потом кое-кто из них пытался заговорить с ним, но и только, таким образом вот уже более тридцати часов он, мрачный, угрюмый, неисправимый сквернослов, ворчун, в сущности, лишь сидел или спал на своей земляной полке, равнодушно дожидаясь того, что сделают с ним или с тишиной или с ним и с ней, когда (и если) в конце концов примут решение.

Потом он увидел связного. В тот же миг он заметил мелькнувший пистолет - связной ударил им охранника между ухом и краем каски, подхватил его, когда он стал падать, уложил на полку, потом отошел, и часовой увидел пародию на солдата - неумело накрученные обмотки, мундир, не сходящийся на брюшке, выросшем не от сидячего образа жизни, а от старости, и под каской - лицо шоколадного цвета, которое четыре года назад он пытался поместить в закрытую книгу своего прошлого и оставить там.

- Это уже пятый, - сказал старый негр.

- Ничего, ничего, - торопливо и жестко ответил связной. - Он тоже жив. Думаете, я за пять раз не научился этому? - И торопливо обратился к часовому: - Не волнуйся. От тебя требуется только бездействие.

Но часовой даже не взглянул на него. Он смотрел на старого негра.

- Я говорил, оставь меня в покое, - сказал он. Но ответил ему связной, так же торопливо и жестко:

- На разговоры времени нет. Я оговорился: от тебя требуется не бездействие, только молчание. Пошли. Заметь, у меня пистолет. Если понадобится, я пущу его в ход. Я прибегал к нему уже пять раз, но действовал только рукояткой. Теперь же я нажму на спуск.

Потом тем же самым торопливым, жестким и почти отчаянным голосом сказал старому негру:

- Ну что ж, этот будет мертв. Тогда вы придумаете что-нибудь.

- Тебе это так не пройдет, - сказал часовой.

- Разумеется, - последовал ответ. - Потому-то нам и нельзя терять времени. Пошли. Знаешь, тебе нужно будет выплатить полученные взносы; после такой передышки они с рвением начнут все заново, тем более что им уже ясно, к чему может привести людей в военной форме долгое безделье, и весь батальон может быть уничтожен, как только нас опять заставят идти под огонь. Не исключено, что это произойдет сегодня же. Вчера к ним вылетел немецкий генерал; к ужину он наверняка был в Шольнемоне с нашими главными вояками и с американскими тоже, они уже поджидали его, и все дело было улажено еще до подачи на стол портвейна (если немецкие генералы пьют портвейн, хотя почему бы и нет, ведь мы могли убедиться за четыре года, даже если нас еще не убедила история, что двуногое существо, которому посчастливилось стать генералом, перестает быть немцем, англичанином, американцем, итальянцем или французом, так как оно не было и человеком), теперь, несомненно, он возвращается назад, и обе стороны лишь дожидаются, пока он прибудет на место, - так задерживают игру в поло, пока один из прибывших на матч раджей не съедет с площадки...

Часовой - за то время, что ему оставалось, - ни на секунду не забывал об этом. Он сразу понял, что слова связного насчет пистолета - не шутка, и тут же получил наглядное подтверждение - по крайней мере в отношении рукоятки, - чуть не споткнувшись о распростертые в проходе тела дежурного офицера и сержанта. Но ему казалось, что не твердое дуло пистолета, упершееся ему в поясницу, а голос - неумолчный, негромкий, торопливый, отчаянный, страшный голос - ведет, гонит его в соседнюю землянку, где находился целый взвод, солдаты сидели или лежали на земляной полке, и все лица до единого обратились к ним, когда связной втолкнул его дулом пистолета, а потом подтолкнул вперед старого негра со словами:

- Сделайте им знак. Ну... Сделайте. - Взволнованный, негромкий, отчаянный голос не умолкал даже теперь, и часовому казалось, что он не умолкнет никогда.

- Ничего, можно обойтись и без этого знака. Вы и так должны нам поверить. Этот человек прибыл издалека. Собственно говоря, я тоже, и если кто-то сомневается в моих словах, то будет достаточно взглянуть на него; кое-кто, возможно, даже узнает на его мундире орден Хорна "За выдающиеся заслуги". Но не волнуйтесь. Хорн жив, как и мистер Смит с сержантом Бледсоу; рукояткой этой штуки, - он поднял на миг пистолет, чтобы все его видели, - я научился действовать точно и умело. Дело в том, что сейчас у нас есть возможность покончить с войной, прекратить ее, избавиться от нее, не только от убийства, смерти, потому что они только часть этого кошмара, этой гнилой, вонючей, бессмысленной...

Часовой помнил, он был настроен по-прежнему и помалкивал в полной уверенности, что ждет, выжидает момента, когда он или, может быть, двое или трое сразу внезапно бросятся на связного и удавят; прислушиваясь к неумолчному торопливому голосу, глядя на обращенные у нему лица остальных, он все еще был уверен, что видит на них, лишь удивление, изумление, которое скоро перейдет в то чувство, которого он ждал.

- И мы не добрались бы сюда, если бы не его пропуск из Военного министерства в Париже. Вы пока даже не знаете, что сделали с вами. Вас оцепили - весь фронт от Ла-Манша до Швейцарии. Правда, судя по тому, что я вчера ночью видел в Париже - не только французскую, американскую и нашу военную полицию, но и обычную, - я мог бы подумать, что им некем оцепить нас. Но у них есть кем; сам полковник не смог бы вернуться сюда сегодня утром, если бы на его пропуске не было подписи старика, сидящего в своей шолькемонской крепости. Это как бы еще один фронт из войск трех армий, не говорящих на языках тех государств, чью форму они надели, приехав из жарких стран умирать от холода и сырости: сенегальцы, марокканцы, курды, китайцы, малайцы, индусы, полинезийцы, меланезийцы, азиаты и негры, которые не могут понять пароль R прочесть пропуск, разве что механически запомнив подпись, как загадочный иероглиф. Но у вас нет пропусков. Вы теперь не сможете даже уйти, тем более вернуться обратно. Ничейная земля уже не перед нами. Она позади. Раньше те, кто смотрел на нас из-за винтовок и пулеметов, по крайней мере мыслили, как мы, хотя не говорили ни по-английски, ни по-французски, но эти даже думают иначе. Они чужды нам. Им на все наплевать. Они четыре года убивали немцев, стремясь вернуться домой от холода, грязи и дождя белых, но у них ничего не вышло. Кто знает, может, перебив оцепленных здесь французов, англичан и американцев, они смогут отправиться домой завтра же?... И нам остается лишь идти на восток...