Книга Можно и нельзя - Виктория Токарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Жена. Она приходит и все время от меня чего-то хочет. А я от нее уже давно ничего не хочу.
— А редакторша?
— Она любит меня. А я ее. Она ждет ребенка.
«Так, — подумала Романова. — Мне места нет».
Но отчего он так расстроен? Он любит. Его любят. Ребенок. Все же хорошо.
— У тебя все хорошо, — сказала Романова, гася в себе разочарование.
— Да, — кивнул он и вдруг обнял. Прижал. Руки оказались неожиданно сильные для такого легкого тела. Зарылся лицом в ее волосы. Дрожал какой-то нервной, подкидывающей дрожью.
Сели на лавку и стали целоваться. Его сердце стучало гулко и опасно, как бомба с часовым механизмом. Сейчас рванет — и все взлетит на воздух: прошлое, настоящее, будущее — все в клочки. И пусть. Разве не этого она ждала последние десять лет? Ждала и зябла от нетерпения…
— Иди сюда, — позвал он.
Зашли в телефонную будку. Было тесно и неудобно.
— Не надо, — сказала Романова, удерживая его руки.
— Надо…
Она услышала его руки на своем теле, будто он тщательно и осторожно подключал ее к высокому напряжению. К электрическому стулу. Сейчас ошпарит током и убьет. Так оно и оказалось. Долгая блаженная агония сотрясла все нутро. Душа отлетела. Потом вернулась. Медленно вплыла обратно. Романова очнулась.
— Родная, — тихо сказал Раскольников.
И это — правда. Они были одного рода и вида.
Именно ОДНОРОДНОСТЬ поразила, когда увидела его в первый раз, сидящего напротив. А вовсе не худоба и не цвет волос. Мало ли худых и светловолосых. Она увидела его и о чем-то догадалась. Вот об этом…
Муж встретит в аэропорту. Она отдаст чемодан с джинсами, скажет «прости» и уйдет за Раскольниковым. Куда он — туда она. Он — в лес, она — за ним. Он будет днем спать — и она с ним. И гулять под луной, и есть раз в сутки, и разговаривать про Христа и Маркса. Только бы слышать его бубнящий голос, ловить витиеватую мысль на грани ума и безумия. И умирать. И воскресать.
Надя была непривычно молчалива. Она быстро, по-походному разделась и легла спать в майке, в которой ходила весь день. Носки она тоже не сняла. Ей хотелось спать.
А Романовой — говорить. Они не совпадали по фазе.
Романова давно заметила такие совпадения и несовпадения между людьми. Бывает: она работает, или варит кофе, или моет голову… И если в этот момент, явно неподходящий, звонит телефон, Романова понимает, что звонит не ЕЕ человек. Они на разных фазах. ЕЕ человек позвонит в подходящий момент, когда кофе выключен, голова вымыта, а работа закончена.
Надя лежала с закрытыми глазами.
— Ты спишь? — проверила Романова.
— А что? — отозвалась Надя.
— Ты знаешь этого… худого? — безразлично спросила Романова.
— Леньку, что ли…
Значит, у него есть имя. Леонид. Как небрежно она обращается с его именем.
— Он с Востряковой живет. На ее счет, — сообщила Надя.
— В каком смысле?
— Во всех. Она его кормит. Занимается его делами.
— Красивая?
— Была.
— Почему «была»? Она его старше?
— Лет на десять… Ну, может, на пять… — смилостивилась Надя.
— Он один живет, — возразила Романова.
— Слушай больше. Он расскажет.
Романова не огорчилась. Наоборот, ей понравилось, что о Раскольникове говорят пренебрежительно. Пусть он хоть кому-нибудь неприятен. Это делает реже толпу возле него. Легче протолкаться…
Единственная правда в Надиных словах — та, что редакторша не хороша. Она, Романова, много лучше.
Надя заснула.
Романова вспомнила, как он целовал ее после всего, боясь нарушить, расплескать, и поняла: так притвориться нельзя. Нельзя притвориться мертвым, сердце ведь все равно стучит. И нельзя притвориться живым, если ты умер. А любовь — в одной цепи: жизнь, смерть, любовь.
Существует еще одна цепь: семья, дети, внуки… Продолжение рода. Единственно реальное бессмертие. И Раскольников здесь ни при чем. Но почему он случился, Раскольников? Откуда этот бешеный рывок к счастью? Ее чувство к мужу увяло. Душа заросла сорняком. А свято место пусто не бывает. Вот и случился Раскольников.
Бабочка-однодневка живет один день. Собака — пятнадцать лет. Бывает любовь-бабочка, а бывает любовь-собака. Но ведь существует любовь-ворона. Двести лет… Дольше человека…
Венеция, Флоренция — какие красивые слова! От одних слов с ума сойдешь…
Галерея Уффици запомнилась длинными пролетами, подлинниками Боттичелли и тем, что Романова захотела в туалет по малой нужде. Она долго терпела, надеясь обмануть свою нужду, отвлечь на произведения истинного искусства. Но нужда настаивала на своем и в конце концов потребовала незамедлительного поступка.
Где туалет? Кого спросить? И на каком языке?
К Раскольникову обращаться не хотелось. Для него Романова — фея. А феи в туалет не ходят. И питаются лепестками роз.
Экскурсовод рассказывал про Боттичелли. Богданов перебивал, не давал слова сказать и в конце концов сам стал вести экскурсию. Переводчица Карла была счастлива, не надо переводить. Экскурсовод не возражал: деньги те же, а работы меньше.
Романова подошла к двоеженцу и тихо попросила:
— Лева, проводи меня в туалет. Я заблужусь.
— Извини, — тихо сказал Лева. — Я не для того приехал в галерею Уффици, чтобы тебя в туалет водить.
Он сказал это без хамства, как бы с юмором, но ситуация становилась неразрешимой.
— Пойдем, — тихо сказал Раскольников и взял ее за руку. Повел.
Шли молча по бесконечному коридору. Он был бледен и напряженно думал о чем-то. Скорее всего о том, что делать с новой, свалившейся на него любовью. Закрепить за собой? Или отказаться? У него уже есть сын и должен появиться еще один.
— Да ладно, — сказала Романова. — Как-нибудь вырулим. Бог не выдаст, свинья не съест.
— Что? — нахмурился Раскольников. Он ничего не понял: какой бог? Какая свинья? Куда вырулим?
Автобус летит по магистралям из города в город. Восемь дней, пять городов.
Романова сидит с Раскольниковым в третьем ряду от конца. Они вдвоем. Она держит его за колено. Это уже ее колено. Он не отнимает и даже, кажется, не замечает. Но когда она убирает руку — сразу замечает. Мерзнет. Ему тепло от ее руки.
Раскольников говорит, говорит, но не так, как Надя. Вернее, она не так его слушает. Романова внемлет, ловит каждое слово, и знаки препинания, и даже паузы после точки.
Раскольников говорит о социализме, о Брежневе, о ситуации в искусстве, о своем месте, и получается, что ему там места нет. Такие, как он, получается, не нужны. И не надо. Он ушел в лес. В ночь. Он тоже никого не хочет видеть. И он пишет то, что ему интересно. А ИМ нет. Они это не будут читать. А если и прочитают — не поймут. ИМ бы чего-нибудь попроще…