Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А когда по Золотому кольцу путешествовала, это уже благодаря тете, там один мальчик в нее едва сказать не влюбился. Это был Сима из города Горького. Всегда садился с ней в автобусе, на всех экскурсиях, мороженым угощал, чудак! Все ей рассказывал, ухаживал. Цветы подарил! И это, пожалуй, было пока единственный раз. И будет ли когда еще? Может быть, стоило с ним поцеловаться тогда? Ну, она его не стала переоценивать: он вообще мелкий был для своего возраста и лопоухий. Потом переписывались, но недолго.
Варенька первый день вышла на работу в ЭЛДЭУ. Прежде она в ЭЛДЭУ не бывала, и ее поразило благолепие скульптур и интерьеров. Ученые, впрочем, среди благолепия бродили такие же грустные, как люди по улицам, даже еще грустнее, потому что хором бормотали под нос, и казалось, мухи жужжат над чем-то эдаким.
Максим показал Варе рабочее место, сам снял бархатный богатый чехол с роскошного рейнметалла, приобретенного перед самой войной. Снимая, коснулся легонько ее пальцев своими: Варенька не обратила.
— Варя, я выяснил, что ты просила. Про Рыжковых.
Варенька замерла, сжалась в два раза меньше, стала маленькой, испуганной и некрасивой.
Выведал! Что же? Сейчас скажет!
И Максим дал слабину.
Про Арвиля он собирался сказать неправду, а сказал правду.
Неправда, которую собирался: Арвиль и впрямь оказался врагом советского народа, предал знамя и родину, и нечего, значит, плакать о нем.
Правда, которую сказал: ситуация там мутная, ребят полвзвода действительно взяли в плен, но, по всему, без их вины, а оклеветал их, желая отмазаться, командир полка.
Про Юрия Федоровича Максим, напротив, собирался сказать правду, а сказал неправду.
Правда, которую собирался: Юрия Федоровича расстреляли в первую же ночь, с пылу, с жару. Даже пытать не стали. По родственникам предателей указания были суровые, вплоть до того, что днями прокурор прислал разъяснение, что, например, и уничтожение изменника при попытке изменить не освобождает родных от ответственности.
Неправда, которую сказал: ведется следствие, и справедливость может еще восторжествовать.
И в Вареньке поселилась новая надежда.
Генриетта Давыдовна все норовила поиграть-пообщаться с «малявкой», как ее Патрикеевна прозвала, Лизой.
Лиза была и не против, но Генриетта Давыдовна, хоть и учитель, с малолетками играть-общаться решительно не умела и как-то все промахивалась, задавая все одни и те же вопросы, навроде как Лиза жила раньше и почему куклу зовут Зоя. На помощь пришла Патрикеевна — вытащила из сундука карточки с картинками. Сказала:
— Вот, смотрите, игра. Тут карточки, на одних нарисована рыба — ну, рыбка. На других, видите, лягушка. А на третьих — крокодил.
Лиза и Генриетта Давыдовна внимательно слушали. Лизу особенно заинтересовал крокодил: она, похоже, такого зверя не знала.
— Игра! — учила Патрикеевна. — Выкладываешь карточку и говоришь, кто это. Вот смотрите: раз — первая рыбка. Раз — вторая рыбка. Раз — первый крокодил. Раз — второй крокодил.
— Что же это за игра? — возмутилась Генриетта Давыдовна. — Это не игра, это трехлетка поймет, а не то что наша Лизонька. Лягушка, лягушка, крокодил, рыбка, лягушка, рыбка…
— Да не лягушка, лягушка, крокодил, — рассердилась Патрикеевна, — а первая лягушка, вторая лягушка, первый крокодил, первая рыбка, третья лягушка, вторая рыбка! Доперли?
— А, поняла. Лизонька, ты поняла? Каждое существо, как оно по порядку!
Сели играть. Лиза медлила каждый раз, но в результате все у нее выходило складно, без малейшей ошибки. Генриетта же Давыдовна уверенно торопилась, но быстро путалась, максимум до двух могла правильно сосчитать. Ей быстро надоело, и она стала учить Лизу другому:
— Лизонька, а знаешь, как будет на французском языке рыбка? Не знаешь?
— Откуда ж ей знать на французском! — крикнула из своей каморки возившаяся там Патрикеевна. — Ты в своем уме?
— Лё пуассон! — победоносно воскликнула Генриетта Давыдовна. — То есть сама рыбка пуассон, а лё — это ее артикль, она во французском мужского рода. Лягушка будет ля гренуй! А крокодил… Так, наверное, и будет — ля крокодиль.
— Крокодиль-мракодиль, — передразнила Патрикеевна. — Не дури ребенка! Смотри лучше, что я нашла в сундуке.
Патрикеевна держала бумажку с выпиской и очки на носу.
— Что это? — испугалась Генриетта Давыдовна.
— Ты к Достоевскому как относишься?
— Что значит «как относишься»? — возмутилась Генриетта Давыдовна. — Он великий русский писатель!
— Ага, великий. А слушай чего пишет! — и Патрикеевна с выражением зачла. — «Что двигает евреев и что двигало столько веков? Одна только жажда напиться потом и кровью. Будь евреев в России 80 миллионов, как русских сейчас, а русских, напротив, три, как ныне евреев? Во что бы у них обратились русские? Не прямо бы в рабов? Не содрали с них кожу совсем?»
— Да ну тебя, Патрикеевна! — Генриетта Давыдовна засмеялась и махнула рукой.
— Что «да ну»? Не писал, скажешь?
— Да писал, писал! Он же писатель. Чего сдуру не напишешь. Лизонька, ты ее не слушай. Давай еще: первая лягушка, второй крокодил… То есть, первый крокодил.
— Крокодилу первому лягушка вторая, — сказала Патрикеевна, и они обе залились смехом.
Итак, Арька не виноват, в чем сомнений и не существовало!
Или существовало? Почему Варенька так обрадовалась сообщению Максима Александровича, разве она сама не знала, что Арька не может предать? Знала.
Или сомневалась чуть-чуть в Арьке? Нет-нет-нет!
А что фашисты делают с пленными? Первое, пытают, чтоб выведать тайну — но Арька с другими бойцами были просто солдатами, они, наверное, не знали настоящих тайн. Или успели узнать? Хорошо бы не знали! — их бы не было смысла пытать. Могут, во-вторых, зверски убить или просто убить, ой-ой. Могут направить в Германию: или на работы, как рабочие руки, или на медицинские опыты. Опыты — это Петрова утверждает — исполняют больше над женщинами, потому что женщины живучее. Хорошо бы Арьку на работы. Но тогда получается, что он работает в пользу Германии, против С.С.С.Р. И против ее, лично Вари. Тоже скверно! Проклятущая война, все запутала!
По парадной лестнице ЭЛДЭУ спускался навстречу Вареньке ученый, борода пополам рассеченная, причем один полувеник бороды вниз, а другой в сторону, под прямым углом. Она никак не могла примериться, с какой стороны ученого метнуться вверх, потому что его шатало от перил к перилам, как пьяного, хотя на самом деле как голодного. Он еще руки зачем-то раздвинул широченные, на манер обезьяны, будто изнамерился Вареньку ухватить. И руки тоже под прямым утлом, одну вверх, другую вбок, в другой, не как бороду, так что из бороды и из рук составился крест. В конце концов прижал таки Варю к перилам. Хотя едва ли заметил кружащимися в глазницах, как в планетарии, бешеными зрачками.
