Книга Проситель - Юрий Козлов

В то же время некоторые другие понятия (представления, характеристики Берендеев не знал, как поточнее обозначить эти состояния) не могли быть выражены словами и, следовательно, осмыслены как нечто очевидное и вечное, такое, к примеру, как страх или радость.

Как, к примеру, описать томительное, зовуще-сосущее чувство, возникающее во время задержки перечисленных (высланных с нарочным, отправленных по электронным банковским каналам) денег? Тоска невозврата? Нет, в это словосочетание едва ли вмещалась и десятая часть испытываемых — от глубочайшего, граничащего с клиническим идиотизмом спокойствия до бессмысленной, граничащей с буйным помешательством истерии — ощущений. Или чувство, приносимое благой вестью, что деньги наконец успешно, то есть как и задумывалось, завершили назначенный им путь, как корабли, приплыли в порт приписки. Сверхоблегчение? Гиперопустошенность? Писатель-фантаст Руслан Берендеев полагал, что в русском языке нет матрицы для обозначения данного ощущения, поскольку оно характеризовалось беспрецедентной потерей (отдачей) жизненной энергии и затрагивало не столько физическое (хотя, конечно, и его тоже), сколько энергетическое (астральное) тело человека.

Точно так же не знал он, как выразить словами его былую (сейчас она не то чтобы стихла, но вошла в некие берега) тоску по Дарье. Берендееву казалось, что эта невыразимая в человеческих словах тоска, подобно выплеснувшемуся океану, до краев затопила его внутренний мир, переполнила его, как если бы мир был тарелкой и Берендееву осталось пространства всего ничего — узенькая (золотая?) кайма вдоль края тарелки, по которой он ходил как лошадь по мельничному кругу.

И еще ему казалось, что, расставшись с Дарьей, он как бы сорвался с некоего якоря, но не пошел на дно, не затерялся без руля и ветрил в открытом (посреди тарелки?) море, а эдаким «Летучим голландцем» вознесся в опять-таки невыразимые в словах пределы — определенно не между небом и землей, а если и между ними, то в какое-то особенное место, внутри которого смещались, скручивались в спирали, спутывались в клубки все мыслимые и немыслимые измерения.

Берендеев не представлял, как описать (хотя кому он должен был это описывать — себе?) ощущение соединения в сознании несуществующего края (к которому он шел) и отсутствующей точки (с которой он сорвался).

Но ведь зачем-то же он здесь оказался.

И не сказать чтобы земной пейзаж открылся писателю-фантасту Руслану Берендееву из его нового положения как-то по-особенному.

В последнее время, впрочем, его все чаще посещала мысль, что это не он откуда-то смотрит, а кто-то поднял его вверх, как черепаху или крота, и с изумлением рассматривает.

Зачем?

Мир новых чувств был необычен, как неожиданный (из глубокого прошлого, а может, глубокого будущего) наряд, и одновременно естествен, как если бы Берендеев всю жизнь стремился к тому, чтобы ходить именно в этом наряде. Необычность мира, в котором ныне существовал писатель-фантаст Руслан Берендеев, помимо прочего, заключалась в рассогласовании причинно-следственных связей, определяющих в обычном мире поступки человека. Берендееву было, в сущности, плевать, получит он от американского консорциума умопомрачительную сумму или нет.

Чем дольше он над всем этим размышлял, тем менее понимал, зачем вообще затеял эту игру. Классическая цепь: намерение — осознание — цель — усилия издержки — результат в его случае как бы распалась на отдельные живые звенья, каждое из которых обнаруживало стремление не соединиться (сковаться) с другими, а вырасти в нечто самостоятельное, причем вовсе не обязательно в цепь. Таким образом, в новом мире действовали иные (если их позволительно так назвать) законы. Мысли текли вспять. Берендеев не «выковывал» причинно-следственную цепь, а… всего лишь присутствовал при ее внезапном рождении или не менее внезапной смерти.

Он отдавал себе отчет, что сделался непредсказуемым для большинства людей. Но зато и сам он отныне воспринимал конкретных людей как бы очищенными от смертных сущностей, точнее — вне их человеческого контекста, вне извечных (запрограммированных) страстей, набор которых был относительно невелик (в пределах десятка), в отличие от получаемого от их умножения бесчисленного множества смутных, расползающихся, как раки или дороги, чисел.

Беда, однако, заключалась в том, что данная метрическая система отныне казалась Берендееву бессмысленной. Ему вдруг открылось, что земля не круглая, а плоская, а также точное число бесов, помещающихся на острие иглы: сорок четыре. Посему люди предстали пред его мысленным взором устремленными в никуда бетонными столбами, на которых на невообразимой высоте некогда вывешивались объявления Штучного доктора. Берендеев догадывался, что для того, чтобы уяснить (как правило, сокрытую от него самого) суть человека, надо забраться на столб и прочитать невидимое объявление. Но у него не было ни сил, ни желания делать это. Мир, в котором жили и действовали люди (и Берендеев в их числе), был не то чтобы неинтересен Берендееву, но как бы смертельно (воинственно) пуст для него.

Берендеев догадывался, что долго так продолжаться не может. Мир потому и существовал до сих пор, что во все века беспощадно отторгал от себя чуждое, в том числе и «самоотчуждаемое». Берендеев не сомневался, что рано или поздно мир внесет ясность в их взаимоотношения, или, говоря торжественным языком Библии, изблюет его из уст своих.

Что обернется для писателя-фантаста Берендеева тьмой кромешной, имя которой — смерть.

Однако же пока что предполагаемая смерть последовательно возвращала его к жизни.

Он не обманывался насчет этого, оглядывая ночные лунные пейзажи из своего нового жилища на двадцать четвертом этаже, прогуливаясь (в дневное время) возле Останкинского пруда и по Ботаническому саду. Берендеев бы соврал, если б сказал, что готов в любое мгновение оставить мир. В иные моменты да, был готов, в иные же — хотел жить вечно, хотя и понимал, что это невозможно.

Да и незачем.

Берендеев вспомнил давний — из другой жизни — разговор с оперуполномоченным Николаем Арзумановым.

…Кажется, они встретились на исходе, так сказать, недели, отведенной Берендееву Нестором Рыбоконем для разработки некоей идеи.

Неделя истекала.

Идеи не было.

Берендеев к тому времени окончательно и бесповоротно утвердился в двух вещах: что председатель совета директоров «Сет-банка» отменно (в библейском каком-то стиле) над ним подшутил, предложив придумать за неделю, как сделать так, чтобы недоверчивый, многократно обманутый, безденежный народ понес деньги в неизвестный, решительно ничем, кроме загадочного ограбления, не прославившийся банк; и — что Дарья ему изменяет. Было еще и нечто третье, а именно сомнение в исходных данных поставленной задачи. Зачем Берендееву, если он придумает, как сделать так, чтобы народ принес деньги, отдавать уникальное «ноу-хау» Нестору Рыбоконю? А с другой стороны, как не отдать, ведь не на квартиру же к Берендееву потянутся предполагаемые вкладчики?

Кажется, была поздняя весна, а может, раннее лето. В сгущавшихся сиреневых сумерках писатель-фантаст Руслан Берендеев брел по набережной Москвы-реки, наблюдая, как вдали — за и над железнодорожным мостом — сумерки уже превратились в вертикальные, как мотки пряжи, нацеленные остриями в землю тучи, из которых во все стороны летели тонкие, ослепительно белые спицы-молнии. Гроза, таким образом, надвигалась с юго-запада.