Книга Беатриса - Оноре де Бальзак

После многочисленных любовных приключений, охладев к светским дамам, которые и впрямь скучны и к тому же окружают любовь чересчур высокой изгородью с торчащими во все стороны острыми колючками, Артур сошелся, как мы сейчас увидим, со знаменитой г-жой Шонтц — знаменитой, понятно, в том кругу, где подвизаются всякие Фанни Бопре, Сюзанны дю Валь-Нобль, Мариетты, Флорентины, Женни Кадин и т. д. Это мир, о котором один из наших рисовальщиков выразился весьма остроумно, указывая на дам и девиц, порхающих в вихре вальса на традиционном балу в Опере: «Как подумаешь, что все это ест, пьет и живет припеваючи[61], хорошее же, мнение можно себе составить о человеке»; этот столь опасный мир уже вторгся однажды в нашу историю нравов в лице наиболее типичных его представительниц — Флорины и знаменитой Малаги, изображенных в «Дочери Евы» и «Мнимой любовнице»[62], — но, желая изображать верно, историк обязан соразмерять разнообразие всех этих характеров с разнообразием развязок, которыми обычно заканчивается их необычное существование, а заканчивается оно нуждой в самых отвратительных ее проявлениях, преждевременной смертью или же довольством, счастливым браком, а иной раз и богатством.

Госпожа Шонтц, известная вначале под именем крошки Орели, — так ее звали, в отличие от другой Орели, ее соперницы, девицы не особенно великого ума, — принадлежала к наиболее высокому рангу тех дам, чья социальная полезность не вызывает ни малейшего сомнения ни у префекта департамента Сены, ни у тех, кто заинтересован в процветании города Парижа. Кстати сказать, «крысы»[63], которым приписывается уничтожение богатств, притом зачастую воображаемых, скорее могут соперничать с бобром. Не будь этих Аспазий из квартала Нотр-Дам-Де-Лорет, в Париже не строилось бы столько красивых зданий. Эти дамы — прирожденные новоселы — взбираются вслед за спекулянтами-домостроителями на монмартрские холмы, раскидывают, так сказать, палатки среди каменной пустыни новых улиц в европейских городах — Амстердаме, Милане, Стокгольме, Лондоне, Москве, когда в этой архитектурной пустыне еще гуляет ветер, шурша бесчисленными бумажками с роковой надписью: «Сдается внаем». Положение таких определяется тем положением, которое они занимают в этих призрачных кварталах: если дом стоит, скажем, неподалеку от улицы Прованс, значит, дама имеет ренту, денежные ее дела в порядке; но ежели она поселилась ближе к линии Внешних бульваров или в мрачных тупиках Батиньоля, значит, она сидит без гроша. Итак, когда г-н де Рошфид встретил г-жу Шонтц, она занимала третий этаж единственного дома на Берлинской улице, иными словами, обитала на границе, которая отделяет благоденствующий Париж от его пасынков. Как вы, должно быть, уже догадались, эта дама, она же девица, конечно, звалась и не Шонтц и но Орели. Она скрывала имя своего отца, старого солдата Империи (какой-нибудь апокрифический полковник неизменно украшает зарю этих странных жизней, — то в качестве отца, то в качестве соблазнителя). Г-жа Шонтц училась на казенный счет в институте Сен-Дени, откуда выпускали превосходно воспитанных девиц, но не предоставляли этим воспитанным девицам ни мужа, ни средств на выходе из института; этому «великолепному творению» императора недоставало только одного — самого императора! «Я не премину обеспечить дочерей моих легионеров», — ответил Наполеон одному из своих министров, который предвидел мрачное будущее. Наполеон сказал «не премину» и академикам, которым лучше уж не давали бы никакого жалованья, чем посылать им восемьдесят три франка в месяц, то есть содержание более нищенское, чем жалованье какого-нибудь конторского писца. Орели была самой настоящей дочерью бесстрашного полковника Шильтца, начальника отважных эльзасских партизан, которые чуть было не спасли императора во время его французской кампании. Сам полковник скончался в Меце, ограбленный, обворованный, разоренный дотла. В 1814 году Наполеон поместил в Сен-Дени малютку Жозефину Шильтц, которой минуло тогда всего девять лет. Круглая сирота, не имеющая ни крова, ни средств к существованию, Жозефина не была изгнана из института при втором возвращении Бурбонов. До 1827 года она числилась помощницей классной дамы; но тут ее терпение лопнуло, собственная красота вскружила ей голову. Достигнув совершеннолетия, Жозефина Шильтц, крестница императрицы, вступила на полный приключений путь куртизанок, последовав роковому примеру некоторых своих подруг; когда-то такие же нищие и бездомные, как и она сама, — теперь они не могли нахвалиться своим новым положением. Она смело заменила буквы «иль» в родительской фамилии — буквами «он» и отдала себя под покровительство святой Орели. Живая, остроумная, довольно образованная, она все же наделала больше промахов и ошибок, чем ее тупоголовые подруги, у которых все проказы имели под собой прочную основу корысти. Познакомившись с писателями бедными, но нечестными, умными, но погрязшими в долгах; попытав счастья с богачами, столь же глупыми, как и расчетливыми; отдав дань подлинной любви в ущерб выгоде, пройдя по всем жизненным тропинкам, где приобретается опыт, — Орели дошла до крайней нищеты и очутилась однажды на танцах у Валентино, предшественника Мюзара, где она плясала в платье, мантилье и шляпке, взятых напрокат; здесь-то она и привлекла внимание Артура, пришедшего посмотреть знаменитый галоп. Своими бойкими речами она свела с ума этого дворянина, который уж и сам не знал, в какую прихоть удариться, и вот после двухлетней разлуки с Беатрисой, ум которой столь часто унижал его мужское достоинство, маркиз «женился в тринадцатом округе»[64], на этой, так сказать, случайной Беатрисе, не вызвав в обществе ничьих нареканий.

Попытаемся набросать четыре поры этого счастья. Заметим первым долгом, что теория брака, осуществляемая в тринадцатом округе, применима ко всем мужчинам в равной степени. Пусть вы маркиз и вам уже стукнуло восемьдесят лет или же вам шестьдесят и вы торговец, отошедший от дел, трижды миллионер или рантье (смотри «Первые шаги в жизни»[65]), вельможа или буржуа, — стратегия страсти, исключая различия, присущие тому или иному социальному кругу, все та же. Сердце и кошелек всегда находятся в точных и строго определенных соотношениях. Одним словом, вам ясно, с какими трудностями предстояло встретиться герцогине при выполнении ее человеколюбивого плана.

Трудно представить, какую власть имеют во Франции иные слова над человеком заурядным и какое зло совершают острословы, пуская их в оборот. Самый искусный бухгалтер не сумел бы исчислить суммы, которые лежат втуне под замком у людей самых щедрых, не говоря уже о кассах богачей, только благодаря устрашающему слову «нагреть». Это словечко нынче так распространено, что нам простят, если мы запятнаем им страницы нашей книги. Впрочем, раз уж мы вступили в тринадцатый округ, приходится пользоваться местным жаргоном. Маркиз де Рошфид, как и все люди мелочного ума, ужасно боялся, что его «нагреют». Поэтому с самого начала своего увлечения Орели Артур был все время начеку и в ту пору выказал себя в высшей степени «крысой», — еще одно словечко, принятое в мастерских веселья и в мастерских художников. Слово «крыса», примененное к девице, просто означает, что ее угощают, а в применении к мужчине оно говорит о том, что угощающий — прижимистый малый. Г-жа Шонтц была очень умна, хорошо знала мужчин и сразу поняла, что подобное начало сулит блистательное будущее. Артур назначил г-же Шонтц пятьсот франков в месяц, снял для нее и обставил на улице Кокнар довольно убогую квартирку во втором этаже, которая ходила за тысячу двести франков, и принялся изучать Орели; а та, заметив, что за ней наблюдают, сумела представить для изучения прекраснейший характер. Таким образом, Рошфид был счастлив, — шутка ли, встретить девицу столь благонравную! Впрочем, удивляться не приходилось: мать Жозефины была урожденная Барнхейм, вполне порядочная женщина. К тому же Орели была так прекрасно воспитана!.. Она говорила по-английски, по-немецки и по-итальянски, хорошо знала иностранную литературу. Она была музыкантша и могла сыграть не хуже любого пианиста из второсортных. И заметьте, она знала не хуже графинь, как надлежит вести себя особе, одаренной столь многими талантами: она никогда о них не говорила. Она брала из рук художника кисть и, скорее в шутку, чем всерьез, ловко делала набросок головы, приводя всех в изумление.