Книга Плследний из Мологи. Жизнеописание архимандрита Павла (Груздева) - Наталья Анатольевна Черных

Взяли корову, привезли домой. Прасковья Осиповна увидела нас:

— Да мале́ры, да что же вы наделали, ведь сейчас околеет корова-то! Закалывать надо!

— Бабушка, попросим соловецких чудотворцев, может быть, и не околеет.

Корову на двор поставили, а сами уснули. Ночью слышу неистовый крик — старуха орет. Думаю: матушки, корова околела! Бегом, в одних трусах, во двор! А там корова двух телят родила. Да соловецкие! Вот так разбогатели!»

«Жить бы да жить и радоваться!» — как говорил о. Павел. Только в 50-м году нашли у него рак. «Вот здесь, на губе, — рассказывал батюшка валаамским монахам. — Пошел в больницу, врач говорит: «Ох, сейчас вырежу». Выдрали этого рака — и рака нету! С тех пор не бывало ничего».

Всё-то у отца Павла с шуткой-прибауткой — как будто не о страшной болезни вспоминал, а о забавном случае. А уж остроумия ему было не занимать, и оно частенько выручало его — даже в общении с уголовниками.

«А урки-то меня не любили, — говорил батюшка, — за то, что работал хорошо. Один из них как-то нарисовал мой портрет на стенке — я ходил не знаю в чем, а тут изображен в сапогах, в рясе, шапка, на шапке крест, и сам с кадилом и с крестом и написано:

«Груздев — поп». И лицо мое. Ну, чего делать-то? Стирать? Я взял и подписал внизу: «Умный пишет на бумаге, а дурак на стенках». Пока в контору ходил, всё стерли!»

И в лагерях, и в ссылке люди были самой разной национальности — латыши, эстонцы, украинцы, немцы, киргизы, туркмены — в общем, полный интернационал. И о. Павел как-то очень схватывал всякие словечки из других языков, ему нравилась эта определенная языковая игра, он чувствовал вкус речи не только русской. Бывало, сядет в Тутаеве за стол — а уже знаменитый старец — и начинает командовать:

— Так, керхер брод!

Кто знает эту игру, тут же подхватывает:

— Шварц или вайс?

Он говорит:

— Шварц.

Скажет «мэсса» — ему ножик подают, «зальц» — соль.

Из Казахстана вывез словечки: «агча» — деньги, значит, «бар» — есть, «йек» — нет…

Даже в батюшкином дневнике записано: «Кыргызы, когда проголодаются, говорят: «Курсак пропол».

И различия в вере решались о. Павлом как-то запросто.

Был у него сосед-туркмен по имени Ахмед. Однажды идет Ахмед на рыбалку с удочками:

— Паша, моя пошла рыбу ловить. Пойдешь со мной?

— А есть еще удочка?

— Есть.

Пошли. Приходят на речку.

— Твоя здесь лови, моя туда пошла.

«Покидал, — говорит о. Павел, — покидал — ничего не ловится. Вернулся домой, подоил корову. Потом прихожу на базар, а там две арбы рыбы. Я взял целое ведро рыбы за копейки, принес домой, смотрю — сосед идет, несет два хвостика жиденьких

— Ну как, Ахмед, рыбалка?

— Да вот, плохо.

— А у меня вон ведро целое.

— А ты где ловил?

— Да там же, где и ты.

— А как же так?

— А ты кому молился?

— Магомету.

— А я — Петру и Павлу.

Упал Ахмед на колени, руки к небу воздел и говорит:

«Петр и Паша! Бей Магомет наша!

Наш Магомет совсем рыба нет!»

Столько всяких людей и событий повидал о. Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый — иной раз диву даешься, чего только с ним ни случалось! Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцати-сорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось: без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.

«Привезли нас на машинах в Зуевку, — рассказывал о. Павел. — А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать — не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему… ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Мат-тушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает. Я своим говорю:

— Стой! — а потом ему: «Эй, ты чего?»

А он мне из гроба в ответ:

— Я новопреставленный раб Божий Василий.

А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был — он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: «Завтра пришествие будет, конец света!» И всех в монахи постриг и в гробы уложил… Всё село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы — и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло.

— За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?

— Монахиня Евникия, — отвечает мне.

Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным, и всех «монахов» расстригли.

Платья, юбки свои надели и работали они как надо.

…Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне